Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса - Альфредо Конде

Антонио немало беседовал с Хове, прежде чем тот опубликовал свой знаменитый меморандум об отбеливании и улучшении качества льняного полотна в Галисии, который в конце концов был издан Бенито Кано в Мадриде в 1794 году в количестве тысячи пятисот экземпляров, распределенных среди священников с тем, чтобы те ознакомили с его содержанием своих прихожан, что, по всей видимости, многое объясняет. Хове был другом Рихтера[53], и кто знает, где они теперь; а производство и отбеливание льна было основным направлением деятельности Ибаньеса в некоторые важные моменты его жизни. Той самой жизни, которую он мысленно созерцает теперь, когда в горных краях, на этой головокружительной высоте, вновь забрезжил рассвет.

В тиши монастырской кельи Ибаньес снова осознает, что его преследует зло, терзающее, как он полагает, всю страну, и решает, что именно так он все и доложит его величеству королю, а также его премьер-министру Уркихо[54]. Он убежден, что зло это заключается в вероломстве и зависти. Он уже испытал их в свои первые месяцы пребывания во дворце Гимаран. И теперь он вновь страдает от них. А в то далекое уже время Бернардо Фелипе не терпелось сообщить ему:

— Представляешь, Педросе и Коре пришло в голову поинтересоваться, откуда у тебя такие красивые кафтаны.

Это верно, сразу по приезде он стал носить красивые кафтаны. Они ему очень нравились. Принадлежали они Бернардо Фелипе, который был так похож на него во всем, кроме своих наклонностей, и, как и он, всегда был готов получить от жизни все. Насколько Антонио помнит, первый кафтан, который Бернардо ему одолжил, сидел на нем как влитой. Он был синим, цвета синего кобальта. Такого же цвета были и панталоны. Подкладка и камзол были красными, а все петли у камзола обшиты золотым галуном… будто у адмирала. Это было своего рода предвестием призвания, о котором он пока не догадывался или предпочитал скрывать, но которое влекло его к морю с тех самых пор, как он впервые, летом или поздней весной, поднялся на вершину Бобиа и увидел корабли на туманном горизонте. Теперь он уже в течение некоторого времени был комиссаром флота, чего ему тоже никак не могли простить.

В первую ночь, проведенную в доме Гимаран, когда он еще и мечтать не мог о том, чтобы носить такие дорогие кафтаны, как у адмирала он впервые услышал шум моря, бившегося о скалы Старой пещеры, врывавшегося в нее под громовые раскаты прибоя, а в первые часы наступавшего дня, уже другого, одного из последовавших за тем, который он считал теперь знаком судьбы или даже своего рода Богоявлением, доныне сохранявшим свое очарование; он обнаружил корабли, стоявшие в бухте на якоре, и ему показалось совершенно немыслимым, как это ночью, при ураганном ветре, они сумели войти в устье лимана, хотя на самом деле он даже не догадывался о том, какие именно опасности могли подстерегать их. Что же за ветер занес их сюда?

Фрегат, бывший так близко, что, казалось, стоит только протянуть руку, и можно дотронуться до сложной конструкции его парусов, явил ему рано утром, на рассвете дня, свои три перекрещенные реями мачты и задранный кверху бушприт. Устремленный вперед с носа корабля, брус был вызывающим, словно копье, разрезавшее воздух еще более решительно, чем огромное украшение — ростра — в виде гротескной маски, которое он с удивлением также обнаружил в то знаменательное утро из маленького окна своей комнаты привилегированного слуги.

Он попробовал представить себе, сколько может весить древесина, из которой построено это судно, и оказался не в состоянии произвести расчеты, равно как и представить себе более двухсот тонн грузоподъемности, хотя и знал, что одна тонна соответствует тысяче полных бочек воды. Он окончательно стряхнул с себя сон и тут увидел бригантину водоизмещением уже менее этих двухсот тонн и лишь с двумя мачтами с убранными парусами и большой бизанью на корме, а также со штагами и кливерами. Увидев и сравнив между собой эти два судна, он понял только, что они разные, и смог выявить лишь самые простые и заметные различия, пока Бернардо Фелипе не постучал в его дверь и, усевшись возле кровати, не объяснил ему все, в том числе и о двух шхунах, которые тоже прибыли этой ночью.

«У шхуны обычно две мачты, но у нее только косые паруса», — сказал он ему без малейшего оттенка высокомерия.

А потом начал объяснять ему прочие различия, постепенно давая описания также и других типов кораблей, обычно заполнявших причал, располагавшийся в те времена у старого здания таможни. Пакетботы[55] и шхуны-бригантины, люгеры[56] и обслуживающие суда, яхты и парусные лодки; последние обладали малой осадкой, а посему могли подходить прямо к причалу, в связи с чем широко использовались в те времена в каботажных перевозках, как правило, между неглубокими портами. И так, незаметно, все это становилось частью капитала знаний отважного юноши из Оскоса, получавшего свой первый урок морского дела. О, эти слова, произносимые лишь теми, кто служит морю, и лишь им понятные! Теперь он вспоминал эти свои первые морские слова, ощущая их вкус, упиваясь ими, словно амброзией. Это были сладко-горькие слова, подобные воспоминаниям, что этим дождливым утром в Оскосе накатывали на него, будто морские волны, торжественные и мерные, сильные и непокорные.

Вспоминая все это, Ибаньес понимает, что с самого начала его внимание привлекали прежде всего суда большой грузоподъемности, большого водоизмещения. Все-таки ему действительно было свойственно это стремление к величественности, если не к величию. «Большое судно, пусть даже и не на плаву», — сказал он себе, и на губах у него вновь проступила грустная улыбка. Ему всегда нравились огромные корабли, подобные соборам, воздвигнутым в честь богов судостроения. Он вновь улыбнулся, вспомнив, что тогда он еще не знал, что позднее построит свои собственные корабли, некоторые из них огромные, другие не такие большие, как хотелось бы, но непременно соответствующие потребностям момента: Принц мира и Победа-2 или Конкистадор, промышлявший каперством, разумеется с ведома короля, и даже шхуна Дозорный, с помощью которой он торговал самыми разными товарами вдоль однообразного побережья Пиренейского полуострова, лишь в Галисии изрезанного подобно лепным украшениям Камариньаса.

Ему непросто было вспомнить названия всех принадлежавших ему кораблей, это вывело его из терпения, и он предпочел вновь обратиться к воспоминаниям о первых днях своего пребывания в Рибадео. Из окна отведенной ему комнаты он мог созерцать часовню Башенной Троицы и теперь уже с высоты прожитых лет вспомнил свои первые прогулки по городу: вот они вместе с Бернардо выходят из дома какого-нибудь знакомого, которому с самого начала представляли Антонио как равного, даже как переехавшего к ним дальнего родственника. В качестве такового его и принимали.

С самых первых дней его жизни в этом чудесном городе он стал одним из привилегированных, проживающих в добротных домах жителей Рибадео, принадлежащих частично к благородному дворянству, частично к разбогатевшим коммерсантам; и все же больше всего среди них было сельских идальго, с любопытством взиравших на нового члена местного сообщества. Их внимание привлекала его гордая осанка, уверенная манера держаться, несколько высокомерный вид, взгляд, в котором уже начинала проявляться жесткость; и хотя некоторые сочли возможным отнести это на счет его юных лет, стремления к самоутверждению и некоторой неуверенности, которую он всячески старался скрыть своими несколько вызывающими манерами, вызванными не чем иным, как чистой предосторожностью, все же многие так никогда и не простят ему этого. Но кто-то сочтет это высокомерие обычным упрямством юноши, спустившегося с гор, и вот они-то как раз и простят ему все. Но их будет немного. К сожалению, совсем немного. Зависть имеет обыкновение рядиться в самые нелепые одежды.

Мужлан, неотесанный мужлан, будь он хоть трижды сыном писаря и какой бы славной ни была фамилия его предков, — вот что думали о нем самые любезные из новых знакомых. Но и они в любом случае задавались вопросом: зачем он приехал сюда? Они и предположить не могли, что в то время он и сам не мог бы ответить на этот вопрос со всей определенностью, а лишь догадывался, что он должен будет способствовать наилучшему ведению дел, заниматься учетом имущества, вести записи в приходно-расходных книгах. Кто тогда мог знать это наверняка? Эту-то неопределенность он и пытался скрыть своим поведением, маскируя показной уверенностью снедавшие его сомнения, терзавшие его обиды, сознание того, что он носит чужую одежду и не имеет ни гроша в кармане — ни одного реала, которым мог бы распорядиться по своему усмотрению. Он жил на содержании, у него были кров и кусок хлеба, но он не имел ничего из того, что требовала его гордость. Вечное присутствие Ломбардеро, их неосознанное превосходство сменилось превосходством семейства Родригесов Аранго, и разница теперь была заметнее, распространяясь даже на кафтаны. Вскоре он понял, что избавление заключается если не в образованности, то во власти, которую ему должно было дать богатство. Лишь власть делает нас свободными, и лишь богатство или образованность дают нам ее, нередко думал он. И он решил найти свой путь к ним, получить их, чего бы это ему ни стоило, пусть даже ценой жизни, которую он ныне чуть было не потерял.