Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса - Альфредо Конде

Бинарная номенклатура Карла Линнея[44], равно как и другие подобные научные построения, известные любому, кто жаждет продемонстрировать свою изощренную образованность, стала вскоре понятна ему благодаря Бернардо, большому любителю заполнять свое дворцовое одиночество чтением книг, которые отец доставлял ему из наиболее богатых европейских портов. Но Антонио пока не мог разглядеть во всем этом возможности делать деньги, что занимало его значительно больше, чем возможность читать и пополнять свои знания. Единственно полезным в этом отношении была свойственная его другу манера вести себя, непринужденность и легкость в общении с другими людьми, чему Антонио, к великому сожалению, никогда не суждено было научиться в желаемой мере. В этом смысле пребывание в доме Гимаран оказалось своего рода школой хороших манер, а также источником знаний, которые он подчас, устав от излишней предупредительности и слащавости поведения, считал бесполезными; дававшие великолепную возможность блистать в обществе, они были совершенно излишни для того, кто стремился к быстрому обогащению, к наискорейшему успеху и обретению независимости, к риску и приключениям; если только он не обладает чутким слухом и острым взором, чтобы уловить, в какую сторону дует ветер удачи, ибо часто, чтобы не сказать почти всегда, он дует именно в великосветских салонах. Но Антонио начал подозревать, что Бернардо лучше, чем ему, дается общение в подобных местах, а посему вскоре он решил сделать из него своего союзника.

По приезде Антонио устроили в одной из комнат этого просторного особняка. Комнатка была небольшая, но вполне достаточная для его нужд; помещение удобное, не похожее на жилище прислуги, возможно специально подобранное для того, чтобы подчеркнуть, что сын писаря из Оскоса рассматривается в этом доме не в качестве слуги, а как вполне знатный человек, равный остальным, занимающий положение не столько странное, сколько неопределенное, — трудно определимое, это так, но вполне понятное и приемлемое. Это несколько смирило его восставший было дух. Из этой маленькой комнаты он мог днем созерцать белую часовню Башенной Троицы, а ночью слушать рев моря; засыпать под звуки его мерных ударов в глубине Старой пещеры, под шум такой разрушительной силы, что казалось, будто он сотрясает весь мир: так грохотало море, так содрогалась земля под ударами морских волн, пришедших из дальних далей, одна только мысль о которых вызывала неописуемое головокружение.

Его трудовые обязанности в этом сложном переплетении интересов, каковое представлял собой дом Гимаран, возглавляемый Бернардо Родригесом Аранго, были настолько расплывчаты, что большая часть его времени протекала в праздности; он бродил туда-сюда, занимался тем, что наблюдал за движением людей и товаров, слуг и работников, перемещавшихся по дому на первый взгляд несогласованно и беспорядочно. Однако вскоре он понял, что все это кажущееся отсутствие порядка подчинялось определенному ритму, который ему пришлось открывать для себя постепенно, путем наблюдений, ибо довольно быстро он осознал, что никто не собирается ничему его обучать, и менее всех Бернардо Фелипе.

Бернардо Фелипе привык ко всему этому с самого рождения и полагал, что имеет на все это вековое право, приобретенное при рождении и полученное с кровью, той самой, что позволяла ему, и даже заставляла, считать Антонио Раймундо равным себе, несмотря на то что тот был беден и находился здесь для исполнения обязанностей, от которых уклонялся сам Бернардо; во всяком случае, это дал ему понять отец, известив его о приезде Антонио, с помощью которого он намеревался расшевелить сына и его дремлющее чувство ответственности, ибо Бернардо не проявлял особого интереса к семейным делам. Бернардо Родригес Аранго надеялся, что его сын испытает должные угрызения совести при виде чужого человека, прибывшего для того, чтобы взять на себя обязанности, по праву принадлежавшие Бернардо-младшему. Так вначале и было. Но Бернардо Фелипе, возможно, с того самого момента, что предшествовал эпизоду с китами, осознал, что достаточно легко и быстро привыкнет к Антонио Раймундо и что тот не только не пробудит в нем духа соперничества, о чем так мечтал его отец, но, напротив, еще более расслабит, и произойдет это по причинам, вытекавшим из тех же, что побудили Антонио думать о наследнике как о своем непременном союзнике.

Когда Бернардо Фелипе видел, что Антонио проводит время в праздности, не зная, чем занять себя, устав бродить с поручениями из дома в дом, созерцать море с главной башни дворца Гимаран или любоваться морским горизонтом со смотровой площадки в конце усадьбы, обращенной к океану, он всякий раз стремился подойти к нему, убежденный в том, что найдет в нем человека, готового выслушать его длинные ученые или фривольные речи, злословие отпрыска богатого дома, и будет делать это с огромным вниманием и самый неподдельным интересом, буквально впитывая его слова и даже жесты. И он не ошибался. Антонио внимал всему, так жаден был он до этих знаний, так нуждался в них.

Бернардо Фелипе был завзятым читателем, занимавшимся накоплением знаний со страстью эрудита, которую не смогло искоренить Просвещение. Он столь же хорошо знал Всеобщий критический театр брата Бьейто Шероме Фейхоо-Монтенегро — монаха из Альяриса, вступившего в орден бенедиктинцев и прожившего большую часть своей жизни в Овьедо, — в мадридском издании Франсиско дель Йерро 1746 года, насколько со знанием дела сумел объяснить Антонио, что луна ежечасно проходит расстояние равное ее истинному диаметру, и не более того; или рассказать, как необходимо морякам определять долготу нахождения судна в открытом океане, поскольку таким образом определение курса приобретает точность, которой ранее не было. Они оба долго смеялись, когда Бернардо, похваляясь своими знаниями, поведал теорию раненой собаки, рекомендующую применение магического порошка, открытого, кажется, сэром Кенельмом Дигби. Этот порошок мог излечивать издалека, то есть использовался на расстоянии путем обработки предмета, являющегося собственностью больного, — иными словами, если нанести его, например, на повязку, которой перевязана рана, то он способствовал излечению раненого, где бы тот ни находился в данный момент. Эффект проявлялся не просто быстро, а незамедлительно, но излечение было вовсе не безболезненным, а совсем даже наоборот. В связи с этим, имея в виду данную особенность и учитывая необходимость точно знать время на борту, что было невозможно до появления часов Харрисона, обладающих необыкновенной точностью, немало мореплавателей наносили собаке рану, тут же ее перевязывали, потом освобождали пса от повязки и поднимали на борт, оставив повязку на суше и наказав кому-нибудь ежедневно ровно в двенадцать часов пополудни насыпать на повязку магический порошок, дабы под воздействием боли, которую он производил, собака, где бы ни находился в это время корабль, начала бы скулить и капитан, определив таким образом точное время, мог правильно поставить часы и соответственно установить долготу.

Оба долго смеялись, очень долго. Антонио тут же вспомнил о своих родственниках-часовщиках и подумал о возможности создания часов, подобных харрисоновским, но это уже не вызвало у него смеха. Он лишь решил про себя, что если когда-нибудь построит корабль, то снарядит его в соответствии со всеми достижениями современной науки. Затем он рассказал Бернардо Фелипе, что один из его дядей Ломбардеро, как известно, занимавшихся производством часов, может быть, Франсиско Антонио, признавался при всяком удобном случае, что вторым по значимости органом у него является, вне всякого сомнения, мозг, чтобы затем пуститься в рассуждения того порядка, что лучшее наследство, какое только может нам достаться, — это стрелка, ибо без стрелки или стрелок, которыми, как он утверждал, нужно уметь отважно управлять, никогда не знаешь, в каком времени живешь, даже если весь остальной механизм действует безупречно.

Слушая эти рассуждения, младший Бернардо искренне радовался, получая истинное удовольствие от заряда скрытого смысла, которым были исполнены эти слова. Тогда Антонио Раймундо присваивал себе комментарии своего родственника и утверждал с притворной беззастенчивостью:

— Чтобы знать точное время, важна как большая стрелка, так и маленькая. — И улыбался, вспоминая ощущение полноты, занявшей всю полость его ладони; говоря о стрелках, он бросал хитрые, заговорщические взгляды.

Так текла его жизнь в первые недели пребывания в Рибадео: безмятежная и полная намеков с заключенным в них продуманным скрытым смыслом; эти намеки ни к чему не обязывали, но в то же время способствовали укреплению дружбы, которая только еще зарождалась, даже не вызывая подозрений, сколь крепкой ей суждено было стать. Пока Антонио искал практического применения всем только что полученным знаниям, Бернардо Фелипе наслаждался его каверзными двусмысленными комментариями, с неописуемой радостью получая от них удовольствие, а сам тем временем беспорядочно набирал различные сведения, выкладывая их подобно пластинкам панциря черепахи, чтобы они смогли защитить его тело от каких-либо неприятных требований или наблюдений. Когда он заметил, с какой жадностью требует от него Антонио передачи всех познаний, то постарался привязать его к себе невидимой нитью любознательности, незаметными путами ловко обыгранного превосходства, управляя им с хитростью женщины, упорядочивающей связь с мужчиной в соответствии с его желанием и своими интересами. Антонио играл в схожую игру, правила которой он постепенно открывал для себя, руководствуясь собственным инстинктом. А тем временем где-то там, на вершине Оскоса, молодой монах накапливал знания, вдохновленный иным страстным желанием, иными целями, в которых стремление воспитать некое существо в полном соответствии с теми принципами, что диктовал ему ум, занимало отнюдь не последнее место.