Приданое для Царевны-лягушки - Нина Васина

– Хороши!.. – вздохнул Платон. – А это что? – наклонившись, он поднял из-под розового куста каменную фигурку лягушки, так мастерски выполненную, что ему тут же захотелось иметь такую на своем письменном столе. – Еще одна? – Он показал пальцем на другую каменную лягушку, лежавшую неподалеку.

– Это мое, – твердо заявил Гимнаст. – Это будет тут лежать.

– Как хочешь, – Платон с сожалением выпустил из ладони удобно поместившуюся в нее тяжелую и почему-то теплую лягушку.

Гимнаст, проследив за ним, наклонился и слегка развернул каменную фигурку в одном ему известном направлении. Платон улыбнулся про себя, отметив, что его садовник, похоже, стал настоящим язычником.

Осмотрев дом, Платон понял, что досада и раздражение после сказанных Птахом слов прошли. В доме царили абсолютная чистота и порядок. В прихожей и в столовой стояли в вазах свежие розы – разных оттенков, полураскрывшиеся – как любил Платон. На террасе появились новые циновки приятного цвета гречишного меда и в тон к ним – два кресла-качалки дорогого исполнения.

– Это я тут вот... позволил себе прикупить. Были деньги, вот я и позволил.

Гимнаст уже давно сам вел переписку с ценителями роз, сам продавал редкие кусты и даже иногда вывозил в Питер по ведру роз на продажу, объясняя это жалостью к пропадающей красоте – для хорошего развития куста распустившиеся цветы нужно срезать не позже чем через два-три дня. Платон только благодарственно кивнул, не зная, как начать разговор.

Они устроились на террасе с графином яблочного вина.

– Ты застелил родительскую кровать новым покрывалом. Где старое? Оно мне нравилось. Шелковое. Отец его привез из Китая.

– Мыши... – прошептал Гимнаст, почему-то изменившись в лице. – Погрызли кое-где.

– Он тогда привез покрывало и ширму, – Платон удивился растерянности Гимнаста и пожалел, что заговорил об этом. – А ширма стоит у меня в кабинете, – зачем-то добавил он.

Гимнаст молчал, опустив голову. Платон осмотрелся, отметив ухоженный газон у дома и каменную горку у небольшого искусственного пруда.

– Лягушки? – кивнул он на пруд.

– Так ведь... – забегал глазами Гимнаст, – повывелись вдруг. Или ушли куда, не знаю.

Присмотревшись к совсем поникшему головой Гимнасту, Платон вдруг понял, что лягушки съедены прожорливым потомством. Интересно, Гимнаст резал на кусочки этих несчастных, или просто запускал их в оранжерею? Нет, богомолы еще слишком малы, чтобы справиться с живой лягушкой. Резал...

Перила кое-где заменены на новые, пол выскоблен и покрашен бесцветным лаком. Старое дерево в сочетании с красными кирпичными стенами и выложенным из серых камней цоколем просто радует глаз. Платону хотелось найти теплые слова благодарности, чтобы сидящий напротив человек принял его признательность без лишнего смущения. Но вместо этого он вдруг вспомнил, каким был дом десять лет назад – небольшой деревянный, с резными наличниками на окнах. Он отстраивал все это вместе с Гимнастом – десять лет назад он привез его сюда, не спрашивая, захочет ли тот ухаживать за старым садом, строить дом...

– Десять лет назад, когда я тебя привез в отцовский дом, уже была Дюймовочка на клумбе, – вспомнил Платон. – А я всегда думал, что это ты ее установил. Странно, да?

– Это не Дюймовочка, это просто девочка в цветке, – поправил его Гимнаст.

– Когда же она появилась? Что-то я не припомню у отца любовь к подобному китчу.

Гимнаст промолчал.

– Я хотел поговорить с тобой о кольцах, – решился Платон. – Ты отдал на свадьбе Федору мое кольцо. Ты...

– Да. Я это сделал.

– Где ты взял кольца?

– Мне их дали. Давно, – уставился в пол Гимнаст, явно не расположенный говорить правду.

Кто дал – спрашивать бесполезно. Лучше подойти с другой стороны.

– Ты принес эти кольца на регистрацию. Почему?

– Кольца как кольца... Похожи на брачные. Я и принес. Чтобы было, что надеть молодым в загсе...

– Да откуда же ты знал, что у них колец не будет? – наклонился к нему Платон.

– А вот и знал! – с вызовом ответил Гимнаст.

Платон откинулся назад и покачался в качалке. Понятно. Толком ничего не скажет.

– Хорошо, ты взял кольцо, принадлежащее когда-то мне, чтобы дать его Федору. Зачем ты взял другое, маленькое?

– Другое?.. – прятал глаза Гимнаст.

– Зачем ты взял кольцо, которое я подарил Алевтине? – набрался духу Платон и произнес это имя спокойным безразличным голосом.

– Так ведь невеста же... Ей тоже кольцо нужно.

– Оно ей мало. А Алевтине было велико. Спадало, – беспощадно заметил Платон.

– Конечно, спадало. У ней ведь пальчики были, как у птенчика, – прошептал Гимнаст и вдруг затрясся. – Ты что, плачешь? – перестал раскачиваться Платон. Подождал, пока по щекам Гимнаста из закрытых глаз потекут слезы, и ушел, ругая себя последними словами.

Разговора не получилось. Платон первый раз видел, как Гимнаст плачет. По опыту прежних размолвок с ним знал, что через некоторое время тот подойдет как ни в чем не бывало и чего-нибудь спросит. Если Платон ответит с охотой, значит, размолвка исчерпана. Если промолчит – значит, нужно еще выждать и подойти позже.

В кабинете отца Платон полистал семейный альбом, рассмотрел коллекцию трубок. Гимнаст не шел. Никогда в жизни Платон бы не поверил, что пойдет к нему сам. Слова Птаха о его чувствах к Алевтине, похоже, были правдой.

– Какого черта, вообще! – разозлился Платон и решительно направился на террасу.

Вечерело. К дому подступала молочная теплая сырость. Гимнаст сидел там же.

– Выпей, Платоша, вина, – тихо предложил он, избавив таким образом Платона от необходимости заговорить первым.

– Она умерла, да? – так же тихо спросил Платон, став позади Гимнаста.

– Да, Платоша. Она умерла.

– Это она отдала тебе кольцо?

– Вроде того.

– А мое? Где ты взял мое?

– Я его вроде украл. Украл, принес ей, а она не взяла. Еще и свое в придачу отдала.

– Ты думаешь, она умерла из-за меня? – Платон почувствовал внутри себя совершенную пустоту, и уже было все равно, что говорить.

– Да, Платоша, – поднял на него глаза Гимнаст. – Уж ты мне поверь. Она умерла из-за тебя.

– Она... Она покончила с собой? – вот и это удалось выговорить, поборов спазмы в горле.

– Что ты, Платоша? – искренне удивился Гимнаст. – Алька – и самоубийство? Нет. И не думай.

Придется перестать думать на эту тему – Гимнаст совершенно естественен в своей искренности. Платон вздохнул. Что ж, спасибо судьбе и на этом.

– Помнишь кагэбэшника, которому ты отнес фотографии? Я и Алевтина.

В лице Гимнаста появился... нет, не страх – брезгливость.

– Я тогда тебя ненавидел, Платоша. Прости. Я хотел тебя уничтожить.

– Ты ушел со мной десять лет назад от Богуслава для того, чтобы меня уничтожить?

– Нет, Платоша. Ушел я с тобой из-за денег. Мне деньги были нужны. Помнишь, я брал у тебя много.

– Помню, – нахмурился Платон, вспоминая. – А почему было не взять у Богуслава?

– Он бы не дал. Я и со строительством дома мухлевал. Отчеты подделывал. Я тебя немножко обокрал тогда. Но это по нужде. Когда-нибудь расскажу, ты поймешь.

– Интересное дело!.. И сколько же ты украл?

Гимнаст задумался. Потом осторожно спросил:

– Ты уверен, что хочешь это знать?

– Уверен! – прорычал Платон.

– Я сумму точно не помню, но за такую можно убить, – заявил Гимнаст без тени сожаления в голосе. – Чего я только не делал. Я даже залезал в твои секретные бумаги и кое-что подделывал.

Платон похолодел.

– Я на тебя поставил, Платоша, и не прогадал. Ты оказался умнее и везучей Богуслава.

– Да на что тебе были нужны деньги?! – простонал Платон, вспомнив парочку очень неприятных финансовых проколов с незаконными сделками лет восемь назад. – Ты же!.. Ты подставлял меня, разве не понимаешь?

– Ты выкрутился. Ты умный, – спокойно заметил Гимнаст. – А деньги... Уж поверь, я потратил их с толком. Если бы ты мог, сам бы тоже их так потратил.

– Черт знает что такое! – забегал Платон по террасе.

– Ты, Платоша, последнее время много чертыхаешься. Трудно тебе сейчас, да... Ничего. Все образуется, все расставится по местам. Ты еще меня поблагодаришь.

– Пошел вон! – закричал Платон.

– Слушаюсь, – насмешливо ответил Гимнаст, забирая поднос с графином.

– Оставь вино!

– Хорошо. Только, Платоша, ты помнишь, какое это вино коварное? Пьется, как вода, а потом ноги отказывают.

– Убирайся!

Застыв в одиночестве неслышно подступающего вечера, Платон выпил первый бокал вина. Он ни о чем не думал, просто тихо лелеял свою боль, убаюкивая ее равнодушием и объясняя самому себе это равнодушие близостью смерти.

«Я скоро умру», – вдруг подумал он и посмотрел в сторону «Девочки».

Быстрые шаги по гравию.

– Пошел вон!

Шаги затихли.

– Никого не хочу видеть! – крикнул Платон, не поворачиваясь на звук, и добавил: – И слышать!

Кто-то, потоптавшись, двинулся прочь.