Холодный Яр - Юрий Юрьевич Городянин-Лисовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну лады. Тогда кальсоны скинь, потому как у меня ни одной пары нету.
Снимаю и тихо радуюсь тому, что Галин подарок не попадет к чужим людям. Когда натягиваю на голое тело его драные штаны, встревает военком.
– О, да у тебя хохляцкая рубашка красивая. Давай-ка сюда.
– Я уже всё снял. А рубашки не дам – желаю в ней умереть.
Военком завопил, скакнул ко мне вплотную и дернул тесемку ворота. К сердцу подкатилась горячая волна, голову затуманило хмелем. Сам того не ожидая, я отвел руку и ударил его изо всей силы в зубы.
Ойкнув, он полетел вверх тормашками на пол. Красноармейцы схватили меня, скрутили руки. Через минуту военком встал, выплюнул изо рта пару зубов с кровью, подскочил ко мне и стукнул рукояткой револьвера. Как по команде, началось избиение. Один сломал цевьем винтовки нос, другой влепил плашмя по губам прикладом. Кто-то наотмашь хватил кулаком в левый глаз. Ребра и грудина гнулись под ударами. Кровь с разбитого лица тут же залила перед сорочки. Когда бить перестали, военком злобно посмотрел на мою грудь, испачканную кровью, и плюнул туда собственной. Приложив ко рту платок, приказал жестом связать мне руки и ноги. Затем красноармейцы уложили меня в углу на пол.
Ноющая боль в груди, острая в ребре – вывих. Левый глаз опухал и слезился, правый заплыл еще после комиссарова удара. В разбитом носу хлюпала кровь, которую надо было поминутно сплевывать, а губы едва слушались. При этом я по-детски радовался тому, что ткань, вышитая руками Гали, касалась моего тела. Никто уже не позарится на окровавленную рубашку.
На другой день полк выступил в Елисаветград. Нас везли на телегах, связанными по рукам и ногам. Проехав какое-то село, мы встретили бричку. Ею правил отпущенный из плена в Разумовском лесу молдаванин. Тогда рядом с ним сидел начмил, а теперь кто-то другой – с револьвером в кобуре и портфелем. Наружностью он смахивал на убитого нами Пирко. Спрыгнув на землю, взволнованно спросил у командира:
– Товарищ, может, ты везешь того, кто брата моего погубил? Дай тогда мне его пристрелить самолично, а перед тем хотя бы глаза повыкалывать!
Тот ухмыльнулся и глянул на нас.
– Смотри, опознавай. Если он тут, я могу тебе, товарищ Пирко, такую любезность оказать.
Брат парторганизатора и молдаванин подошли к обозу. Извозчик вперился в наши лица.
– А где тот, что в белой шапке лохматой был, с кинжалом и шашкой серебряной?
Рудой бросил на меня опрометчивый взгляд и тут же отвел глаза, что не укрылось от Пирко.
– Может, он? – показал на меня молдаванину.
– Нет. Тот был смазливый такой.
Даже будучи на волосок от смерти, я улыбнулся. Нос брюквой, губы расквашены, синяки под опухшими глазами – какая тут красота? Заметив на каком-то всаднике мою папаху, молдаванин радостно крикнул:
– О-о, да вот его шапка! Где он?
Верховой заносчиво присвистнул.
– Этого, браток, я своей рукой в поле укокошил!
Пирко и молдаванин направились в сторону Новомиргорода, поехали дальше и мы. Тревожила мысль: как бы им не встретился начмил – узнав правду, наверняка попробуют нас догнать. Смерть и без того была неизбежна, но мало радости погибать ослепленным или с вырванным языком.
Припоминаю совет Андрия искалечить извозчика. Я тогда настоял, чтобы его отпустили целым и невредимым. Теперь сознаю, что Чорнота был прав, требуя казни всех троих. Они как были врагами, так и остались. (Позже до меня дошло, что крестьянина, близ хаты которого мы устроили засаду, и старика из Разумовки, чей сын тогда сопровождал нас, расстреляли по подсказке молдаванина.)
Через пару километров полк стал в какой-то балке. Командир подъехал к нашим телегам и велел развязать нам ноги. Потом, тыкая нагайкой, приказал Андриенко, Онищенко и Рудому слезть и отойти в сторону. Онищенко сам ходить уже не мог – удивительно, как он вообще прожил два дня со сквозной, никем не перевязанной раной. Его ссадили и под руки повели к двум другим, стоявшим уже посреди луга. Он вытянулся столбом и высоко поднял голову, на лице не дрогнул ни один мускул. Несколько конников заехали им за спину и сняли винтовки.
Услышав стук затворов за спиной, Андриенко и Рудой повернулись к нам:
– Прощайте, товарищи! Да здравствует Украина!
Сухой треск ружейного залпа, и хлопцы, согнув колени, упали. Только Онищенко простоял минутой дольше, хотя я видел, как поднялось облачко пыли над простреленным грязным кафтаном. Затем рухнул – всё так же, как столб. Один из верховых спрыгнул на землю и начал прокалывать шашкой трупы, по нескольку раз, для верности[221].
Командир развернул коня и махнул мне плетью.
– Слезай теперь ты.
Только я опустил ноги на землю, он расхохотался и остановил меня.
– Сиди-сиди! Шутка. Вы двое еще поживете, чем-нибудь любопытным поделитесь. Вы же офицеры.
Найденные при обыске документы продлили нам жизнь. Командир рассчитывал получить ценные сведения. Невольная радость в груди от того, что еще не конец… и горечь при мысли о физических и душевных пытках, которые нас ожидают. Всё равно погибать – так лучше уж тут, с казаками.
Ноги опять связали телефонным проводом, телегу окружил конвой. О побеге нечего было и думать.
После обеда, жалея изнуренных маршем на выручку Новомиргороду лошадей, полк стал на ночевку в селе Владимировке. Наш 2-й Запорожский проходил тут во время Зимнего похода[222]. Тогда это было хорошо вооруженное, организованное, национально сознательное село… но попадавшиеся теперь кое-где кучи пепла и обгорелые печные трубы показывали, что его успели уже «умиротворить»[223].
Стащив с подвод, нас кинули в холодную при волостной управе. У двери поставили караул. Из-за стены, со двора, доносился звук шагов второго караула. Лежа на сыром земляном полу, мы тихонько обсуждали, что делать дальше, но план побега не вырисовывался.
Поздно вечером камеру навестил тамошний начальник милиции – под его опекой, видимо, была и эта «тюрьма». Зажег принесенную им лампу, поглядел на меня и Зинкевича и спросил с неожиданной теплотой в голосе:
– Хлопцы, вы есть хотите?
У нас второй день были зубы на полке, но голод не мучил. Зато страшно хотелось пить. Гнат уже просил дать нам воды, красноармейцы ответили руганью и смехом. Начмилу же они заявили, что ведро в управе пустое, а по воду для бандитов они ни в жисть не пойдут.
Немного поскандалив с ними, он ушел. Вернулся через пару минут
