Супостат - Иван Любенко

И весь мир будто перевернулся. Они почти не говорили. Слышался стон и обрывки сладкого, как горячий шоколад, шепота: «милый», «ты прелесть», «еще!», «о Боже!»…

Неожиданно Вероника припала губами к уху мужа и, не выпуская его из объятий, прошептала:

— Я заметила, что за нами наблюдают. У турчанки на картине живой глаз.

— Пусть завидуют, — одними губами промолвил Ардашев, покрывая поцелуями ее нежную шею.

— Да! Пусть! — выдохнула она и вновь провалилась в бездну бесконечного счастья.

Турецкий диван хоть и предназначался для совокуплений, но таких страстей не видывал давно. Он стонал, покряхтывал, точно ветхозаветный дед, ругался и грозил развалиться, если его не перестанут раскачивать. Но Вероника была бесподобна. Изобретательная, как парижская куртизанка, и старательная, как наложница, получившая, наконец, долгожданную возможность усладить султана, она не жалела ни металлические пружины, ни статского советника. Дама потеряла голову. И была прекрасна.

Все закончилось так же неожиданно, как и началось. Вероника, точно гимназистка, согрешившая с преподавателем, посмотрела на мужа и зарделась. Она закуталась в простыню, как в тунику, и прошмыгнула в умывальную комнату.

Когда супруга вернулась, Ардашев, откинувшись на спинку измученного дивана, смотрел в потолок. Его лоб покрылся испариной.

— Милый, тебе плохо? — заботливо осведомилась она.

В ответ он лишь усмехнулся:

— Напротив. Так хорошо мне давно не было.

— Ты меня любишь?

— А разве можно тебя не любить?

Он налил шампанское, и они вновь выпили. Вероника отщипывала виноград и, глядя на мужа, хитро улыбалась. И в этой улыбке проскальзывало что-то знакомое, но чужое, не ее. Ардашев силился, но никак не смог понять, кого именно она ему напомнила в этот момент.

— Клим, а давай, когда кончится война, поедем в Крым, в Ялту, а? Ты говорил, там хорошо…

— Обязательно, — машинально ответил Клим Пантелеевич и тотчас вспомнил: именно так ему улыбалась Лика — его «дама с собачкой». Прошло уже три года, а он все никак не мог забыть ту раннюю ялтинскую весну 1912 года, и Ореанду, и Ай-Тодорский маяк… — Да, — согласился он, — там очень красиво. Я бы хотел посмотреть, как цветет черная магнолия.

…Дорога домой показалась короткой. Автомобиль, будто обидевшись, что о нем на время забыли, злобно урчал на поворотах, не позволяя другим машинам себя обгонять. И уже в квартире, за ужином, Вероника заметила с сожалением:

— Ой, я опять оставила в ателье свое новое платье. Оно давно готово.

— А ты позвони им, пусть доставят, — предложил Клим Пантелеевич и добавил: — Но только сделай это послезавтра, часика, этак, в четыре пополудни. Хорошо?

— Как скажешь, — пожала плечами Вероника Альбертовна и сказала: — Ты знаешь, я слышала в салоне, как ювелир Шмулевич отчитывал за нерасторопность какого-то портного. Интересно, неужели он выкупил долги у Мориса Гюстена и теперь всем заправляет? После смерти Вяземской там все перемешалось, и уже не разобрать, кто главный.

— Очень скоро все станет на свои места. По всей видимости, Супостат где-то рядом и крутится вокруг нас. Его нервы уже на пределе, и он должен ошибиться. А завтра к тому же выйдет новый номер «Нивы» с его виршами. Посмотрим, угодит ли душегуб в полицейский капкан. — Статский советник взглянул на жену и вымолвил: — Дорогая, будь, пожалуйста, осмотрительна и помни мою просьбу: если выходишь из дому, не забывай пистолет.

В ответ супруга лишь послушно моргнула ресницами и принялась сама убирать со стола (горничная Варвара отпросилась на две недели к родственникам в Ставрополь).

22

Визит Люцифера

Всю ночь меня мучили кошмары. Серая крыса пыталась залезть под одеяло. Старая беззубая тварь карабкалась по кроватной ножке и тыкалась острым носом в мою коленку. Я пытался кричать, но не мог, — горло хрипело и булькало, точно его перерезали. Совсем рядом раздался чей-то металлический смех.

От страха я проснулся.

Напротив сидел он.

Теперь дьявол закутался в темный плащ времен Римской империи, а на ногах виднелись башмаки из мягкой красной кожи (такие в те годы носили сенаторы).

Я перевел дух, смахнул рукавом пижамы капли пота со лба и уселся на край кровати. Она закачалась и скрипнула, точно так, как только что пищало это мерзкое существо.

— Что же вы, милейший, уже и с крысой справиться не в состоянии? — усмехнувшись, спросил Люцифер. — Я ведь нарочно ее к вам прислал, чтобы вы полюбовались на эту старую уродину. Хотите знать, кто это был?

— Кто? — прохрипел я.

— Эта бывшая помещица. В своем доме она любила устраивать оргии. Развратница скончалась почти пятьдесят лет назад. Именно она была воспета в романсе «Пара гнедых». Помнится, второго дня вы мечтали перерезать ее «дряблую аорточку». Вот я и решил сделать вам подарок и предоставил такую возможность. Да и она, признаться, была не против. Ее душе давно уже надоело быть крысой. Вот потому-то старая блудница и полезла к вам под одеяло. А вы, любезный, испугались и голосили, точно институтка при родах.

— Так, значит, мне это не приснилось? Выходит, это приключилось на самом деле?

— Конечно! Я велел ей убраться.

— Вы хотите сказать, что все происходящее во сне — реально?

— Безусловно. Уж вам-то пора знать, что сон — выход души на прогулку. Во сне каждый человек проживает сотни тысяч других жизней. Это еще раз доказывает, что в природе не существует такого понятия, как время. И вам, если хотите знать, сейчас совсем не столько лет, сколько указано в ваших метриках, а много больше.

— И сколько же?

— Не знаю, этого никто не знает, кроме него…

— Кроме Бога? — просипел я.

Он брезгливо поморщился.

— Да. Но не произносите больше при мне это слово. Я же предупреждал вас!

— Виноват. Не извольте гневаться.

— Ладно, чего уж там! — Он махнул рукой. — Я не в обиде. Тем более что последнее время вы ведете себя молодцом. Так мастерски прикончили камергера! Сработали вчистую! Как говорится, комар носа не подточит, и пчелка хоботок не повредит. — Он повел глазами и заметил самодовольно: — Если хотите знать, Чертоногов — не последняя жертва этой «плохой» комнаты (кстати, уже сутки его душа мается и ждет решения Небесного Суда). Через десять лет — в декабре 1925-го — в этом же пятом номере «Интернационала» (так новые власти переименуют «Англетер») обнаружат труп поэта Есенина. Он покончит с собой — удавится на трубе центрального отопления.

— Есенин, которого недавно печатал журнал «Друг народа», совершит самоубийство? — изумился я.

— А чему вы удивляетесь? А еще через пять лет за ним последует известный вам Маяковский. Только он, в отличие от предшественника, застрелится.

Искуситель замолчал. Он выставил перед собой правую руку, на которой красовался золотой перстень, увенчанный огромным брильянтом. Попав в лунный свет, пробивавшийся сквозь тяжелые шторы, камень, точно живой, заиграл тысячами бликов.

— Сударь, я поведал вам об этих сочинителях не случайно, — менторским тоном продолжил сатана. — Вы, как я вижу, уже мните себя гениальным поэтом. Но при этом забываете, что большинство из них очень плохо кончили.

— А разве «Метресса» — плохие стихи? — робко осведомился я. — До гениальности мне, конечно, далеко, но все же разве они так неудачны?

— Ой-ой-ой! Эка вы куда хватили! О гениальности заговорили! На этот счет могу заявить вам с полной ответственностью: все писатели и поэты, сошедшие с ума, продолжают считать себя великими! И это не удивительно: людям свойственно путать гениальность с безумием. — Он тяжело вздохнул и изрек: — Насколько я знаю, сегодня в новом номере «Нивы» выйдет ваше новое творение.

— Неужели «Незнакомка»? — Я чуть не задохнулся от счастья. — Ее… ее все-таки напечатают?

— Уже напечатали. Еще второго дня. А вчера журнал привезли из типографии, и сегодня утром он поступит в продажу. На той же странице будет объявление: вас попросят зайти в редакцию, якобы для получения гонорара. Так вот, не вздумайте ловиться на этот крючок. Полиция знает, что автор «Метрессы» и «Незнакомки» — одно и то же лицо.

Но я будто не слышал его. Меня переполняла радость. И я воскликнул:

— Пройдет немного времени, и моя слава затмит и Блока, и Бальмонта!

Он скривился и спросил:

— А вы им завидуете? Блок, воспевший революцию, разочаруется в новой власти и всего через шесть лет умрет. А Бальмонт хоть и проживет шестьдесят три года, но сойдет с ума. Так что граница между безумием и гениальностью весьма размыта… Пожалуй, хватит о пустяках. Поговорим о деле. Как я понимаю, вы уже наметили новую жертву?

— Да! Но на этот раз я хотел бы с ней сначала поразвлечься. Что она только не вытворяла! Мессалина по сравнению с ней — католическая монашка. Эти прелюбодейки все заслуживают страданий. Все! Но сладострастие перед смертью — высшее блаженство. Ох, и повеселюсь я с ней! Пусть порадуется перед смертью. А она будет ужасной!