Стихотворения - Адам Мицкевич

День перед петербургским наводнением, 1824

ОЛЕШКЕВИЧ

Морозом лютым небо пламенело,Но вдруг померкло, из конца в конецПокрылось пятнами и посинело.Так близ огня – промерзнувший мертвецНе оживет, но, жар вобрав мгновенно,Обдаст живых дыханьем смрадным тлена.Мороз упал. Миражем ледянымНад кровлями раскинувшийся дымВоздушный город, замок великанаПовис, обмякнув, клочьями туманаИ, в испареньях теплых растворясь,Покрыл столицу белою завесой.Снег начал таять. В темноте белесойНа улицах, как Стикс, чернела грязь.Полозья сняты, вмиг исчезли сани,Колеса вновь гремят по мостовой.Карету за аршин перед собойНе разглядишь во мраке и в тумане.Лишь огоньком, скользящим средь болот,От фонарей чуть видный луч мелькнет.Был поздний вечер. Над Невою соннойГуляли снова те же. В этот часПустеет все. Шпион не встретит вас,Да и чиновник вам своей персонойПейзаж не портит. Разговор велиОни на языке чужой земли.Порой чужую песню напевали,Порой, шаги замедлив, озиралиОкрестность – нет ли сыщика вдали?Береговой гранит вздымался хмуро,Как скалы в Альпах. Только на песке,Где спуск ведет ступенями к реке,Чернела одинокая фигура.У самых вод мужчина с фонаремСтоял, неверным освещен огнем.Не сыщик ли? Но что ж глядит он в воду?Иль перевозчик? Н. о спроси природу:Возможно ль через лед переплывать?Рыбак? Но с ним лишь книги да тетрадь.Приблизились. Но он не обернулся,Он вытянул веревку из воды,Пересчитал на ней узлы, нагнулсяИ записал каких-то цифр рядыВ свою тетрадь, как будто вычисляя,Как велика здесь глубина речная.Свет фонаря, от книги отражен,Упал на льды мерцанием блестящим,И в том луче казался желтым он,Как облако над солнцем заходящим.Лицом красив и благородно строг,Листал он том старинный в увлеченье.Не слышать подошедших он не мог,Но продолжал, не отрываясь, чтенье,Лишь руку молча поднял в знак того,Что просит их не отвлекать его.И это было так необычайно,Что путники, хоть на устах у всехУж был вопрос, прервали шепот, смех,И смолкли все, как бы смутившись тайно.Но вдруг один воскликнул: «Это он!»Кто – он? Поляк, художник. Но без делаЛежит его палитра. Он всецелоВ науку чародейства погружен,И Каббалу он знает. Ходят слухи,Что запросто беседуют с ним духи.Тут чародей захлопнул книгу, встал,Сложил листки и, глядя вдаль, сказал:«С восходом солнца день чудес настанет,Вслед за второю третья кара грянет.Господь низверг Ассура древний трон,Господь низверг развратный Вавилон,Но третьей пусть мои не узрят очи».И, глаз не подняв, не взглянув кругом,Он осветил ступени фонарем,Взошел по ним и скрылся в мраке ночи.Никто не понял смысла тех речей,Кто засмеялся, кто нахмурил брови.Один вскричал: «Шутник ваш чародей!»Река шумела, ветер стал суровей,И, постояв немного над Невой,Продрогли все и побрели домой.Но был один. Он в странном нетерпеньеПо лестнице взошел почти бегом,Хотел догнать поляка. В отдаленьеМерцал фонарь болотным огоньком.Хотя в лицо не видел чародея,Что говорили – не дослушал он,Но, предсказаньем темным потрясен,Смирить свое волненье не умея,Хотел понять загадку пилигримИ мчался в ночь по скользким мостовым.Он вспомнил голос тот. Во тьме глубокойДразнящий луч порой то словно гас,То, загоревшись точкой одинокой,Мерцал опять. Так длилось добрый час.И вдруг он стал на площади широкой.И пилигрим идет быстрей, быстрей,Нагнал, – на груде сваленных камнейСтоит художник без плаща, без шляпы.Рука подъята ввысь. Луч фонаряНаправлен прямо на дворец царя.Дворец заснул. Спят царские сатрапы.Но он глядит на угол, где окно,Одно окно еще освещено,Глядит, пытливых глаз не отрывая,И словно богу молится. И вдругЗаговорил он сам с собою вслух:«Царь! Ты не спишь! Повсюду ночь глухая,Уже давно твои вельможи спят,Лишь ты в окно вперил бессонный взгляд.В великом милосердье всемогущийНиспосылает ангела к тебе,Чтоб ты помыслил о своей судьбе,Затрепетал пред карою грядущей.Ты сон зовешь. Не раз во. сне с тобойБеседовал хранитель ангел твой.И был ты чужд и злобе и гордыне,Но низко пал, тиранство возлюбя,Твой ангел отступился от тебя,И стал добычей дьявола ты ныне.Ты, как виденье, как ненужный бред,Забыть стремишься ангела совет.Сегодня льстец тебя как бога славит,Но завтра сатана тебя раздавит…Жильцы лачуг – ничтожный, мелкий людДопрежь высоких кару понесут.Так молния страшней на горных скатахИли на башнях в шумный час грозы,А меж людей, казня невиноватых,Она скорей в людские бьет низы…В разврате, в пьянстве, в роскоши блестящейПогрязли вы и спите крепким сном,Забыв, что завтра грянет божий гром,Как тот стрелок, что бродит в сонной чащеИ зверя бьет без выбора, покаНе узрит вепря в гущах дубняка.Я слышу: словно чудища морские,Выходят вихри из полярных льдов.Борей уж волны воздымать готовИ поднял крылья – тучи грозовые,И хлябь морская путы порвала,И ледяные гложет удила,И влажную подъемлет к небу выю.Одна лишь цепь еще теснит стихию,Но молотов уже я слышу стук…»Тут он заметил слушателя вдруг,Задул свечу и поглощен был мраком,Исчез, как то видение, что насОшеломляет в некий странный час,Очам блеснув неведомого знаком.

РУССКИМ ДРУЗЬЯМ

Вы помните ль меня? Среди моих друзей,Казненных, сосланных в снега пустынь угрюмых,Сыны чужой земли! Вы также с давних днейГражданство обрели в моих заветных думах.О где вы? Светлый дух Рылеева погас,Царь петлю затянул вкруг шеи благородной,Что, братских полон чувств, я обнимал не раз.Проклятье палачам твоим, пророк народный!Нет больше ни пера, ни сабли в той руке,Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев.С поляком за руку он скован в руднике,И в тачку их тиран запряг, обезоружив.Быть может, золотом иль чином ослеплен,Иной из вас, друзья, наказан небом строже:Быть может, разум, честь и. совесть продал онЗа ласку щедрую царя или вельможи.Иль деспота воспев подкупленным пером,Позорно предает былых друзей злословью,Иль в Польше тешится награбленным добром,Кичась насильями, и казнями, и кровью.Пусть эта песнь моя из дальней стороныК вам долетит во льды полуночного края.Как радостный призыв свободы и весны,Как журавлиный клич, веселый вестник мая.И голос мой вы все узнаете тогда:В оковах ползал я змеей у ног тирана,Но сердце, полное печали и стыда,Как чистый голубь, вам вверял я без обмана.Теперь всю боль и желчь, всю горечь дум моихСпешу я вылить в мир из этой скорбной чаши,Слезами родины пускай язвит мой стих,Пусть, разъедая, жжет – не вас, но цепи ваши.А если кто из вас ответит мне хулой,Я лишь одно скажу: так лает пес дворовыйИ рвется искусать, любя ошейник свой,Те руки, что ярмо сорвать с него готовы.

[1832]

Примечания

1

Первая строфа – это подражание песне немецких буршей.

2

Для кого в венок вплетаешь… – Эти триолеты взяты из стихотворения Томаша Зана.

3

Сицинский, будучи депутатом сейма от Упиты (1652), первый подал пример срыва решений сейма незаконным применением вето, чем нанес сокрушительный удар королевской власти, а страну поверг в водоворот шляхетской анархии. Существует легенда, будто, когда он возвращался с сейма, проклинаемый своими соотечественниками, на самом пороге своего дома он был поражен молнией. Несколько лет тому назад в Упите показывали старый, но хорошо сохранившийся труп, будто бы Сицинского, который церковные сторожа волокли на потеху всему местечку.

4

Альмотенабби – славный рыцарь и поэт арабский, изгнан ный из своего отечества, отправился в Египет к своему другу султану Абу-Ходж-Фатиху. Не застав его в живых, Альмотенаб би покинул Египет и сложил в пути эту касыду.

5

Фарис – всадник, почетное звание у арабов-бедуинов, означающее то же, что кавалер, рыцарь в средние века, под этим именем известен был на Востоке граф Вацлав Жевуский.

6

Как туча он, мой черный конь ретивый.

Звезда на лбу его денницею горит; 

Как перья страуса, летит по ветру грива, 

Сверкают молнии из-под копыт. – Эти четыре строки, содержащие описание коня, являются переводом арабского четверостишия, помещенного в примечаниях к «Арабской антологии» Лагранжа.

7

«Чую, – каркнул, – запах трупа…» – На Востоке распространено поверие, будто коршуны чуют смерть издалека и кружат над человеком, которого ждет смерть. Как только путник умирает в дороге, тотчас же появляется поблизости несколько коршунов, хотя раньше их не было видно.