Последние дни - Раймон Кено

XXXII

Тюкден подсчитал, что это должна быть третья дверь; правда, всегда есть легкий риск наткнуться на дом bis. Он не хотел отрывать нос от земли и высматривать номер перед тем, как войти: его могли заметить. Он миновал мясную лавку, где вытирали прилавок, — одна дверь; затем пыльную витрину, которую фотограф решился оформить грустными лицами и немощными телами, — две двери; затем лавку книготорговца, специалиста по расшивке манускриптов с церковными хоралами на потребу любителям оригинальных абажуров, — три двери. Тюкден вошел без промедления; слева в коридоре на стене висели почтовые ящики, забитые каталогами, которые разослал какой-то универмаг. Согласно указаниям в «Сурир», это было на третьем этаже справа. На третьем этаже справа Тюкден смог различить на эмалированной табличке: МАССАЖ. Он позвонил. Ему открыли. Он вошел. Какой-то тип выходил из комнаты. Мадам бросилась к Тюкдену, смеясь и подталкивая его.

— Не люблю, когда мои клиенты встречаются, — сказала она, впихивая его в совсем маленькую комнату, где стоял стул и что-то вроде диванчика, на котором сидела миниатюрная блондинка.

— Это Маргрит, — сказала сводня.

Поговорили о цене.

— Я вас оставлю, — подвела итог хозяйка.

Так она и сделала. Тюкден боялся, что ему придется выбирать между Кармен и негритянкой — он читал об этом в кое-каких рассказах. Маргрит показалась ему ничего; но для него Маргрит было имя брюнетки, потому что его носила горничная родителей, в придачу носившая усы. Этой тезе нашлась антитеза: он вспомнил, что Гретхен — блондинка.

— Садись.

Он сел. Она взяла у него из рук фуражку.

— Шикарная у тебя фуражка.

Надела ее.

— Надо же, мне велика.

Рассмеялась.

— Ты здесь уже бывал?

— Нет.

Он не видел никакой необходимости в этом разговоре.

— Поцелуй меня.

Поцеловал.

Вступительные речи были закончены, она провела его в комнату, и они занялись любовью. Стоило это двадцать франков. На улице Тюкден отходил от третьей двери медленно, посматривая на прохожих на другой стороне: пусть не думают, что он вышел именно оттуда. Ему казалось, что женщины глядят на него по-особому; может, правду говорил Роэль, будто они сразу догадываются, если ты недавно занимался любовью? Он оказался на бульваре Сен-Жермен, пересек перекресток и поднялся по улице Одеон, воспользовавшись правым тротуаром, поскольку левым никогда не пользовался.

Все оказалось исключительно просто и неприязни не вызывало; но нельзя также сказать, что это было исключительно приятно, потому что все произошло слишком быстро, а еще потому, что женщина слишком явно думала о чем-то другом. Но все оказалось настолько просто, что трамваи от этого не остановились и пешеходы продолжали сновать туда-сюда во всех направлениях, как ни в чем не бывало. Это, несомненно, было одно из самых мелких событий дня и его собственной жизни, которое в конечном счете ничего значило и даже не избавляло от необходимости лгать Роэлю в разговорах о женщинах. Вновь Тюкден удивлялся простоте явления. Это было так же просто, как сесть в метро или пойти в кино. Но и намного сложнее: сколько окольных путей, секретов, притворств. Нет, решительно, это было совсем не просто.

Тюкден прошел мимо «Шекспира и Ко» и остановился, снедая глазами великого «Улисса» в синей обложке, затем продолжил свой путь к «Одеону», бросил беглый взгляд на новинки сезона, перешел на другую сторону и двинулся вдоль решетки Люксембургского сада в направлении дворца Медичи. История его девственности была слишком долгой, лучше бы он ее сократил. Может, он и в самом деле стал бы другим, если бы сразу по прибытии в Париж начал посещать проституток; а то и не дожидался бы ради этого отъезда из Гавра — города, где борделей предостаточно. Правда, он боялся болезней. С его обычной невезучестью в Гавре он бы их не избежал. Он не видел в этом ничего смешного, ему были отвратительны студенческие шутки на эту тему, как, впрочем, и на любые другие. Его тошнило от глупости; в Квартале она проявлялась более агрессивно, чем где бы то ни было. Но речь шла не о глупости, речь шла о любви, хотя любовь — это громко сказано; но Тюкден ни о чем не жалел.

Он сел на террасе «Шоп Латин» и в ожидании Роэля принялся рассматривать проходящую толпу. Ему стало очевидно, что существует два типа человеческих существ, и никогда еще эта очевидность не казалась ему более очевидной: есть мужчины, а еще есть женщины. Они сновали туда-сюда, ничего не выражая, принимая безразличный или непринужденный вид, но достаточно было внимательно взглянуть, чтобы заметить, откидывая все возможные сомнения: с одной стороны, существуют женщины, а с другой — мужчины. «Великая и глубокая очевидность», — подумал Тюкден, выпивая стакан белого вина. Потом он принялся оценивать проходящих женщин, словно перед ним кобылицы; но он не отдавал себе в этом отчета.

— Привет, старик. Что новенького?

— Ничего, — ответил Тюкден.

— У тебя странный вид.

— У меня? Белое вино будешь?

— У них белое сухое или сладкое?

— Сухое. Я еще возьму.

— Слушай, ты представляешь, я только что встретил Толю. Уже не прийти сюда, чтобы на него не нарваться. Старик все так же терзается мыслями о смерти.

— Он прав, — сказал Тюкден.

— Ты что, думаешь о смерти?

— Я не о себе.

— Он рассказал мне невероятную историю, которая, судя по всему, его очень заинтересовала; это история с одним кривым, которому какой-то художник, якобы, выколол единственный глаз, причем Толю уточняет: «указательным пальцем»; затем у ослепшего одноглазого сперли бумажник, а в итоге его задавил автомобиль.

— Газетная утка чистой воды!

— Кажется, он был на похоронах этого типа.

— Он его знал?

— Нет, случайно туда попал. Он провожает похоронные процессии. Только ради этого и живет. Стал своего рода вампиром.

— Бывают вампиры и получше. Дурак Толю!

— Он был самым занудным из всех преподов. Почему преподы превращают то, что преподают, в такое занудство?

— Чтобы ученики не могли знать столько же, сколько они. Отбивают охоту.

— Тонкий ты психолог.

— Ой, хрен с ней, с психологией. Еще белого вина выпьем?

— Да, но не в этом поганом квартале.

Они наугад сели в «восьмерку», которая шла до Восточного вокзала. На Страсбургском бульваре Роэль предложил добавить к белому вину устриц; их с криками толкали в тележках по улице, и приятели купили две дюжины, а потом, после некоторых нерешительных действий, устроились в небольшом бистро предместья Сен-Дени со своими раковинками и бутылью белого вина. Тюкден:

— Помнишь, что ты мне однажды сказал: что ты никогда не воспринимаешь идеи всерьез.

— Что, честно, так и сказал?

— Да. Полагаю, это допустимо. Но я всерьез воспринимаю идеи. Всегда.

— И что тебе это дает?

— Не знаю. Я хотел бы действовать.

— Иначе говоря, ты интеллектуал и хочешь действовать. Известная патология. Может, ты еще и авантюр захотел?

— Авантюр? Их у меня достаточно.

— Что-то не видно.

— У меня интеллектуальные авантюры.

— Возьмем еще белого вина?

— Разумеется.

Они закончили глотать моллюсков.

— А что, если навестить Ублена? — предложил Роэль.

— Где? В Гавре?

— Да, в Гавре. Есть поезд в 7:55. Только не говори, что родители ждут тебя к ужину! Отправишь им пневмописьмо.

— Отправлю им пневмописьмо. Но у меня нет денег на билет.

— Я тебе одолжу. Поселишься у моей мамы.

Роэль допил свой стакан.

— Я твой препод, буду учить тебя действовать, — твердо заявил он.

XXXIII

Роэль и Тюкден отыскали пустое купе, в котором и обосновались со своими сэндвичами и литром белого вина. Они начали с разглядывания пейзажа, высказывая разнообразные замечания о достоинствах и недостатках зрелища. Когда наступила ночь и проехали Мант, они слопали сэндвичи и опорожнили бутылку, которая была вдребезги разбита о рельсы, несмотря на категорический запрет железнодорожной компании. Затем они набили трубки и закурили.

— Значит, всю эту зиму ты просидел в деревне? — спросил Тюкден. — Скучно было, наверное.

— Потрясающе. Сметать снег — это здорово. А разжигать большие костры!

— Мне как-то все равно. Ты жил там один?

— Ты прекрасно знаешь, что нет.

— А с кем?

— Тебе какая разница?

— Она тебя бросила?

— Нет. Мы расстались. Надоела мне и деревня, и она.

— А как Сюз?

— Я ее больше не видел.

— Помнишь, как ты исчез в прошлом году? Бросил меня, а?

Роэль напрягся.

— Скажи, с Вюльмаром тебе было интереснее! — продолжал Тюкден. — Вот ты меня и бросил.

— Прямо сцена ревности.

— Бреннюир сказал, что он подался в колониальную армию.

— Вюльмар? Еще та была сволочь.