Преисподняя - Владимир Гоник

- Правильно, так учит наука политэкономия, - вставил старик в зорких народовольческих очках, вероятно, идеолог, Першин глянул на него с признательностью - спасибо, мол, ценю.

- Наука! - Першин назидательно поднял указательный палец, как бы привлекая общее внимание к своим раздумьям.

Старики внушительно и строго, плечо к плечу сидели за столом, покрытым красным сукном, и были похожи на скульптурную группу. Они были преисполнены важности своего дела и надувались от собственной значительности и от сознания исторического момента; без смеха на них нельзя было смотреть, но Першин старался не подавать вида.

- Итак, социализм - это распределение! - объявил он громко и торжественно, потом вдруг полюбопытствовал. - А кто будет распределять? Першин с любопытством поозирался, как бы в поисках того, кто будет распределять, но не нашел и ответил сам. - Ну конечно, вы, родные мои! Очень вы любите это дело: распределять! Вас хлебом не корми, дай что-нибудь распределить. К кормушке ближе, верно?

- Вы антикоммунист? - робко, с надеждой обратилась к нему старушка-секретарь и зарделась от собственной смелости, победно оглядела всех, гордясь своей бдительностью и классовым чутьем.

- Анти, анти... - покивал Першин. - Анти-шманти. Сами, небось, себя сахаром обеспечили, акулы мирового социализма?

- Молчать! - заорал вдруг, затрясся, сжав кулачки, тощий старик в круглых очках. - Вы здесь контрреволюцию не разводите! А то мы вас живо!.. - зловеще пообещал он, умолк, но и так понятно было: если враг не сдается, ему не сдобровать.

- Что живо? - поинтересовался Першин. - К стенке? - он помолчал и улыбнулся добродушно. - Ах, вы, старые задницы, - сказал он прочувствованно, но с некоторым укором и как можно сердечнее. - Все вам неймется.

Он услышал в толпе за порогом смех и веселый гомон. Першин неожиданно снял со стола графин с водой и поставил его на пол, красное сукно он растянул в руках против окна и посмотрел на свет:

- Кумач-то насквозь светится, - посетовал он сочувственно. - Не уберегли, большевики, моль побила...

- Не твое дело! - отрезал старик во френче.

- Ну как не мое... Я ведь тоже общественность. Разве можно отстранить человека от народовластия? - усмехнулся Першин всем троим.

Теперь они сидели за неказистым старым столом - истертые, покрытые трещинами голые доски, убогая столешница, шляпки ржавых гвоздей. Першин сдвинул стол к стене и засмеялся от открывшегося ему вида: еще недавно старики выглядели внушительно и монументально за покрытым красным сукном столом, сейчас они сидели в прежних позах, но стола перед ними уже не было и смотреть без смеха на них было невозможно; они по-прежнему мнили себя в президиуме, хотя не было ни стола, ни кумача, один графин с водой стоял у ног на полу.

- Ну все, довольно, - нахмурился Першин. - Хватит дурака валять. Поигрались и будет. Раздайте людям талоны.

- Не дождешься! - заявил идеолог в очках.

Тут произошло то, чего никто не ожидал: взмахнув рукой, Першин ударил ребром ладони по столу, доска столешницы разломилась на две половинки, как будто ее разрубили топором. В комнате и в приемной повисла мертвая тишина.

- У меня жена и двое детей, нам положено четыре талона, - Першин приблизился к старушке-секретарю, та испуганно оторвала четыре талона и отдала трясущейся рукой.

- Большое спасибо, - поблагодарил ее Першин и жестом пригласил людей из прихожей - заходите, мол, берите...

Толпа хлынула через порог и заполнила, затопила комнату, старики ошеломленно озирались в общем гомоне и сутолоке; сидя на стульях, они потерялись среди шума и толчеи, на них никто не обращал внимания. Першин наклонился к ним и тихо сказал:

- Вам лучше уйти, а то изомнут ведь.

Вслед за ним они стали осторожно пробираться в толпе, мелкой старческой походкой оробело двигались к двери, он шел впереди, раздвигая толпу, чтобы не дай Бог, никто ненароком не толкнул их - вывел на простор и отпустил восвояси.

...страх правил в городе бал. Тяжелый ядовитый страх едко травил Москву. По вечерам люди боялись выходить из домов, редкие прохожие спешили убраться с пустынных улиц. Но и в домах жители не чувствовали себя в безопасности, прислушивались с тревогой и страшились лишний раз высунуться за дверь.

Промозглый изнурительный страх томил Москву, давил тяжким гнетом, густел день изо дня, и казалось, с каждым днем труднее дышать: город начинал задыхаться.

Люди пропадали по ночам, хотя ни одна машина не подъезжала, ни разу никто не видел, чтобы человека куда-нибудь увезли. Следователи терялись в догадках, свихнуться можно было. Все понимали, что без умысла не обошлось, многие решили, что коммунисты, теряя позиции, перешли к тайному террору. Правящая партия открещивалась, но кто поверит, кто поверит, если все годы эта партия только и делала, что врала, морочила и надувала? Быть может, она и не прочь была свести счеты, как, не колеблясь, делала это в прошлом, но теперь настали другие времена, партия сама жила с оглядкой и зябла-прозябала, особенно не разгуляешься, самой бы выжить.

Странный мор, казалось, напал на Москву: люди исчезали без следа, повергая город в недоумение и растерянность. Сыскные собаки вели из квартир в подвалы, где жалобно и сконфуженно скулили, потеряв след.

Опасность мнилась повсюду - за дверью, за углом, рядом и поодаль: гнетущий безотчетный страх овладел Москвой.

Итак, следы вели в подвалы. Поисковые группы обнаружили в подвалах странные лазы, уходящие под фундаменты, в ближние коллекторы или технические колодцы, которые в свою очередь, сообщались с другими подземными сооружениями.

Иногда поиски натыкались на загадочные двери - откроешь, а за ней кирпичная стена, свежая кладка. Стоило однажды взломать кладку, открылся узкий лаз, отрытый недавно, по которому при желании можно было ползком добраться до заброшенной горной выработки.

Таких выработок было много на старых ветках метро. В тридцатые годы и после войны примитивная техника строительства требовала большого числа вспомогательных сооружений: подъездных штолен, дополнительных тоннелей, штреков и забоев.

Старые выработки привели отряд в шахту, не обозначенную на схеме. Она не имела выхода на поверхность, вернее, выход давно был заложен камнем, завален породой, ствол уходил вниз, окруженный забоями. Шахтой, видимо, пользовались при строительстве первых веток метро, позже забросили и забыли; таких шахт было немало по всей Москве.

Ведя поиски, отряд время от времени натыкался на осыпавшиеся котлованы, обвалившиеся траншеи, полузатопленные вассерштольни, служившие когда-то для сбора и сброса подземных вод. Разведка находила вспомогательные тоннели для вывоза породы, натыкалась на множество ходов, ниш, камер, отсеков, карманов и каналов; они нередко соединялись с давними подземельями, о которых никто не знал, - монастырскими и дворцовыми переходами, подвалами, колодцами, руслами рек и ручьев, крепостными погребами и казематами, а кроме того, существовали древние подкопы, тайники, арсеналы, не говоря уже о каменоломнях, откуда Москва веками добывала строительный камень. За столетия здесь образовались запутанные катакомбы, в которых можно было заблудиться. В них и впрямь погибали люди, забредшие туда ненароком, исследователи находили скелеты несчастных, которые не смогли выбраться.

В Дорогомилово за гостиницей "Украина" на глубине десяти метров Першин отыскал старые катакомбы: галереи из белого известняка высотой в рост человека и шириной в несколько шагов тянулись во все стороны и уходили под пивоваренный завод и дальше; Першин предполагал, что каменоломни имеют выход в тоннели метро.

В заброшенных горных выработках на сводах повсюду висели белесые мягкие, похожие на жирных червей, высолы, образуемые просачивающейся сквозь грунт влагой. Иногда разведчикам приходилось брести по воде, местами она поднималась до колен и даже по пояс и по грудь, но чаще в узких сточных канавках с плеском бежал, неизвестно откуда и неизвестно куда, бойкий ручей.

Сейчас мало кто знает о существовании этих подземелий, десятки лет сюда никто не спускался и не забредал: пол покрывает полуметровая пыль, кромешная чернота, глаз выколи, проблеска света не случилось здесь за все годы - ни свечи, ни фонаря, даже спичка не чиркнула ни разу, темень уплотнилась, стала твердой, как камень, и не верится, что огонь в состоянии ее одолеть.

Без света здесь плохо, но зажег - и оторопь берет. Разбирает жуть от давящей тяжести свода, с которого свисают длинные белые нити: для сведущих - солевой выпот грунта, для несведущих - скопище белых червей, тошнотворная картина, надо признаться. Свет теряется в бесчисленных закоулках, поодаль шевелятся размытые тени, мнится всюду чужое присутствие. И уже сожалеешь горько, что сунулся сюда, желание убраться поскорее ест тебя поедом.

...мать хворала, Бирс ужаснулся, застав ее в постели, некому было воды подать. Он метнулся в магазин и в аптеку, после помчался к бывшей жене.