Опасная колея - Юлия Федотова

…Могучий порыв ветра так и внёс Романа Григорьевича в дом, и дверь за ним захлопнул, опередив швейцара Трофима. «И где такое видано, чтобы входная дверь кнаружи отворялась? — привычно разворчался старик, это была его любимая песня. — В хороших домах входная дверь завсегда отворяется вовнутрь, чтоб снегом однажды не завалило, чтоб дождь не хлестал. А у нас что? Руки отбить той шельме, кто эдак её понавесил!».

Справедливости ради заметим, что благодаря выступающему порталу с колоннами, ни дождь, ни снег на пресловутую дверь не попадали вовсе, однако, ворчуна это не смущало. «Не положено, чтоб кнаружи, и всё тут»! Сколько жили Ивенские в доме на Великой, столько и слышали от своего швейцара эту песню. В детстве Роману Григорьевичу даже казалось порой, что если обустроить вход «как положено», Трофиму станет не о чем говорить, и он онемеет.

Зато денщику Захару такая участь явно не грозила — этот был большой любитель поболтать, и тему для этого всегда находил. Вот и теперь, встретив Романа Григорьевича в передней, сразу принялся ябедничать.

— Так что, ваше высокоблагородье, хворый помощник ваш Тит Ардальёныч, коего давеча Фрол доставил, ведут себя плохо, озоруют. Лекарь был, наказывал их благородию не утомляться, лежать покойно. А они слушаться не желают, заместо того, чтоб отдыхать, как было велено, всё книжки читают одну за одной, одну за одной, будто заведённые. Вы бы запретили им, Роман Григорич, а то, не ровен час, помрут — а кто виноват будет? Захар! Недоглядел, скажете!

— Заха-ар, — простонал Роман Григорьевич, — уймись! Никто ещё от чтения не помирал, сотню раз тебе о том говорили!

Говорили. Но Захар не верил. Однажды молодой барин, даже не понять, за какую провинность, заставил его целиком, от начала до конца, прочесть по складам сказ о золотой рыбке, старом рыбаке и его сварливой бабе. И он, Захар, сам едва не помер тогда от умственного напряжения — пыхтел, сопел, потом обливался, стонал, что легче поленницу дров наколоть али поле вспахать, чем принимать этакую муку… Притом, что в сказе было всего-то десяток страниц с картинками, а господа завсегда стараются ухватить книгу потолще — откуда же у них здоровью-то взяться? Оттого и барин, Роман Григорич, сколько ни корми, тощ как та былинка, оттого и помощник его расчихался. Вся немочь от книг идет! Разве можно такую опасную вещь давать в руки и без того хворому?

— Можно! — отрезал Ивенский свирепо и пошёл навестить «хворого».

— Роман Григорьевич! — обрадовался тот и вскочил с дивана, поприветствовать начальство.

— Ах, да лежите ради бога! — велели его высокоблагородие. — Как вы, помирать, я надеюсь, ещё не надумали, нет?

— Никак нет! — испугался Удальцев. — Напротив, мне стало много легче, завтра буду совсем здоров.

— Отрадно. А то мой денщик Захар уже собрался вас хоронить.

— Захар? Тот мужик, что приводил лекаря? Знаете, Роман Григорьевич, он такой странный! Караулит меня весь день, и стоит только выпустить из рук книгу — тут же её крадёт, прячет и уверяет, что не может найти, представляете?

— Очень хорошо представляю! Захар не с вами одним так обращается, я тоже натерпелся в своё время. Но не судите строго, это он из лучших побуждений. И пока он нас не видит, отложите-ка вашего Петрония…,[32] — тут бедный юноша смущённо покраснел, — ознакомьтесь вот с этим, — Ивенский протянул Удальцеву «Руководство» (брать домой дневник он не стал — неприятно было). — Любопытное чтение, но честно предупреждаю, очень утомительное. Так что если вы…

— Нет-нет! — Тит Ардалионович живо ухватился за книгу. — Я вполне бодр, и хочу это видеть!

— Ну, читайте, а я вас пока оставлю, надо распорядиться насчёт ужина. Папенька что-то запаздывает на службе.

Вот в этом младший Ивенский глубоко ошибался: не на службе задерживался Григорий Романович, совсем в другом месте!

Домой он вернулся около восьми часов, вид имел рассеянный, и вроде бы даже виноватый. За столом всё больше молчал или отвечал невпопад, а после ужина пришёл в комнату к сыну, и уселся подле него на диване, сокрушённо вздыхая и разглядывая лепной плафон с таким интересом, будто видел его впервые.

Первым затянувшегося молчания не вынес Роман Григорьевич, уже порядком встревоженный необычным поведением родителя.

— Папенька, вы сегодня выглядите подавленным. Здоровы ли вы, всё ли у вас в порядке на службе?

— Да-да, — рассеяно кивнул Григорий Романович, похлопав сына по ноге. Хотел по плечу, но подвернулась нога, по ней и похлопал. — Всё хорошо, мальчик мой, я здоров и весел, и служба идёт благополучно… Но я должен сказать тебе одну вещь… Давно должен был сказать, но всё откладывал… А теперь откладывать уж нельзя… — он медлил, мялся, тревожа Романа Григорьевича всё сильнее.

— Так говорите, наконец! — вскричал тот не слишком-то почтительно. — Право, папенька, вы меня пугаете!

— А, была — не была! Скажу! — решился-таки генерал Ивенский, рубанул в воздухе рукой, будто в ней была сабля. — Сын мой, не знаю, как ты воспримешь это известие, но я решил жениться!

— О-ох! — невольно вырвалось у Романа Григорьевича, он в изнеможении повалился на подушку. — Слава тебе господи! А то я уж и не знал, что думать! Ваша затянувшаяся преамбула меня совершенно деморализовала!

— Так ты не возражаешь, нет? — от удивления Григорий Романович даже обрадоваться забыл.

Ивенский сел и как в детстве уткнулся носом в папенькин бархатный рукав. От этого ответ его прозвучал немного гнусаво.

— Зачем же мне возражать? Во-первых, я очень почтительный сын, и не привык вам перечить, — от умиления Григорий Романович даже не стал иронизировать по поводу этого весьма спорного утверждения, — а во-вторых, я напротив, очень рад приращению нашего семейства! — он освободил нос из складки отцовской венгерки, и в голос его звучало искреннее оживление. — Но кто же она, моя будущая матушка? Откройте скорее, не томите!

Генерал Ивенский покраснел смущённо, как юноша.

— Корф Анна Филипповна, вдова полковника Корфа. Помнишь её?

— Нет! — честно признался Роман Григорьевич. — А должен?

— Ну, как же! Вспомни, вы встречались на похоронах. Ты тогда ещё бессовестно говорил гадости об её покойном супруге, обзывал его удалым Хас-Булатом. Хорошо, никто кроме меня не слышал!

— А-а! — обрадовался Ивенский-младший. — Припоминаю! Та дама в чёрном… Но папенька, какие гадости? Я говорил сущую правду! Этот полковник Корф, земля ему пухом, не то, что бедной супруге своей, он и вам-то в отцы сгодился бы! Ему было лет сто!

— Не преувеличивай, пожалуйста! И восьмидесяти пяти не минуло, когда он скончался.

— Велика разница! А дети у них были?

— Не было отчего-то.

— Что ж, меня это не удивляет, — фыркнул Роман Григорьевич, и отец посмотрел на него с укоризной. Его беспокоил ещё один вопрос.

— Но если дети случатся у нас — как ты к этому отнесёшься?

— Я буду счастлив чрезвычайно! Это лучшее, что может случиться в нашей жизни. Надеюсь…

«Надеюсь, это будут девочки!» — чуть не брякнул он неосторожно.

…Впервые Роман Григорьевич задумался о том после облавы на Чудина Белоглазого, когда, очнувшись после долгого забытья, увидел над собой белое, насмерть перепуганное лицо папеньки. «Вот умру я, — медленно ворочались в голове дурные мысли, — и останется он, бедный, один… Страшно, должно быть, отцам хоронить своих сыновей… Как плохо, что нет у меня братьев, а лучше бы сестёр, ведь женщины не воюют и разбойников не ловят…» С тех пор он часто об этом жалел. И пожалел снова, когда на жизненном его горизонте замаячила ещё очень далекая, но грозная фигура неизвестного господина «К».

— Надеюсь, их не придётся долго ждать! — ловко вывернулся Ивенский-младший. Ведь упомяни он сестёр — и папенька, боевой офицер, много страшного повидавший на своём веку, непременно догадался бы о мрачных умонастроениях единственного и любимого сына. Радостный момент был бы безнадёжно испорчен. — Папенька, а вы уже сделали вашей избраннице официальное предложение? Или, быть может, мы по старинке зашлём к ней в дом сватов?

— Не надо сватов! — мужественно отказался генерал Ивенский. — Я сам. Завтра же. Вот, — он извлёк откуда-то изящную маленькую шкатулочку, открыл. Внутри лежало кольцо с изумрудом. — Хочу подарить невесте, так нынче принято в Европе… — и вздохнул с некоторым раскаянием. — Уж неделю с собой ношу.

— Неделю! — поразился Роман Григорьевич. — Да зачем же было столько медлить, папенька?! Эдак и невесту из-под носа уведут!

Отец спрятал подарок.

— Всё бы тебе, Ромочка, насмешничать. А я прежде должен был решиться, потом переговорить с тобой. А зная твой характер…

— Папенька! — с шутливым возмущением вскричал Ивенский-младший. — О чём вы? У меня характер как у ангела византийского! Разве я стал бы препятствовать счастью единственного отца?… В смысле, любимого, — поправился он, сообразив, что уточнение «единственный» в данном контексте совершенно лишнее, вряд ли то-то в этом мире может похвастаться большим количеством родных отцов.