Бесогон-2. Россия вчера и сегодня - Никита Сергеевич Михалков

принести царю челобитную о своих нуждах и малом заработке». Они думали, что царь-батюшка выйдет им навстречу и «все будет тихо и мирно».

Но не такой была задача у организаторов этого действа.

Задача была в том, чтобы в этой челобитной были требования, априори немыслимые для того, чтобы быть принятыми государем. Мало того: сама интонация этого заявления носила, прямо скажем, оскорбительный характер; там было сказано «повели и поклянись исполнить», то есть, собственно, это был ультиматум. Но самое поразительное и самое подлое, что подавляющее большинство рабочих понятия не имели о том тексте, который там написан. Они не знали даже, что несут.

Царь должен был, как несостоятельный должник, выйти к народу, на суд толпы, и поклясться торжественно, что он выполнит все требования и созовет Учредительное собрание. Император, узнав о прошении, написанном в таком тоне, совершенно естественно отказался выходить к народу.

Всеми силами либеральная интеллигенция вела дело к кровавой развязке.

Но что же это были за люди, которые стояли за спинами рабочих, шедших с петицией к царю? Люди, которые так или иначе являли собой элиту русского общества, интеллигенции — художественной интеллигенции? Писатели, художники… Посмотрите картину Репина «17 октября 1905 года», посвященную революционным манифестациям: восторженные лица, сколько радости, сколько надежд!

Это все интеллигенция: гимназисты, певицы, художники, писатели… Это люди, полные восторга, они счастливы! А знали ли они и думали ли они о том, что об этом мечтал революционер Нечаев?

«Катехизис революционера» Нечаева стал в определенном смысле «Евангелием» для русской революционной интеллигенции. Вот что он пишет: «Сближаясь с народом, мы прежде всего должны соединиться с теми элементами народной жизни, которые со времени основания московской государственной силы не переставали протестовать не на словах, а на деле против всего, что прямо или косвенно связано с государством: против дворянства, против чиновничества, против попов, против гильдейского мира и против кулака мироеда. Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России».

Вы посмотрите, насколько завуалирована общей радостью зловещесть задачи? К чему все идет?

Короче говоря, когда император узнал, что написано в петиции и каковы требования, когда стало известно о готовящихся провокациях, власть в столице была передана военным, а на улицах были расклеены извещения о запрете каких-либо шествий и о возможности применения воинской силы. Стало понятно, что толпу будут останавливать силой оружия. Собственно, к этому и стремились те, кто организовывал эту провокацию.

Что же было дальше?

Вот удивительный документ. Самодовольная запись писателя Матюшенского. «Мой грех, — пишет он, — это знаменитая петиция рабочих на имя царя, в результате которой получилось кровопролитие не только в Санкт-Петербурге, но и во всей России. Я ее написал по предложению Гапона, в полной уверенности, что она объединит полусознательную массу, поведет ее к царскому дворцу, — и тут, под штыками и пулями, эта масса прозреет, увидит и определит цену тому символу, которому она поклоняется. Расчет мой оправдался в точности.

Я толкал женщин и детей на бойню, чтобы вернее достигнуть намеченной цели. Я думал: избиение взрослых мужчин, может быть, еще перенесут, простят, но женщин, расстрел матерей с грудными младенцами на руках! Нет, этого не простят, не смогут простить.

„Пусть же идут и они! — говорил я себе. — Пусть они умрут, но вместе с ними умрет единственный символ, удерживающий Россию в цепях рабства…“»

Фантастическая жестокость. И фантастический цинизм.

Я так ясно вижу этих кричащих, извергающих пену людей, которые всегда остаются на берегу, когда они отталкивают ногой плот с теми, кто должен погибнуть за поворотом реки… Как их много, причем не только тогда.

Вот что пишет в своем письме к Амфитеатрову Максим Горький о Матюшенском: «Матюшенского я знаю, работал вместе с ним в „Самарской газете“. Это — неудачный псаломщик, гнилая душа, длинный и жадный желудок. Такие люди воспринимают жизнь брюхом, и в мозгу у них — всегда есть какая-то вонючая, серая слизь. Эти люди органически чужды правде, и все для них — зеркало, в котором они видят свои зубы, постоянно голодные».

Страшный портрет!

Итак, «мирная» демонстрация 9 января 1905 года была расстреляна. Число жертв — от 150 человек, но в иностранных источниках называется цифра в 4600 человек. Это был знак. Это была репетиция следующего акта, который произойдет через 12 лет.

Кстати говоря, Гапон до следующего акта не дожил, 10 апреля 1906 года был повешен эсерами. Кто-то говорил, что его повесили по приговору «суда рабочих» за двурушничество, за предательство. Не в том дело. Совершив то, что совершил, Гапон был казнен.

Но многие дожили! Пришел февраль 1917 года, а потом октябрь 1917 года.

И вновь те же самые люди, те же самые крики, та же самая ажитация, истерика, волнение с новой силой возникают в России.

В нашем фильме «Легкое дыхание Ивана Бунина» мы рассказывали, как писатель оценивал эти события в «Окаянных днях».

Бунин выдержал в большевистской Москве чуть больше полугода. В мае 1918 года он решил бежать с женой на юг, который тогда еще был во власти белых. Но что же ему пришлось пережить в Москве за эти полгода, после которых он принял решение о бегстве? Вот его записи, очень точно передающие атмосферу в городе после революции. Прошло всего несколько месяцев, а как все кардинально изменилось. Вот что он пишет:

«…Я как-то физически чувствую людей», — записал однажды про себя Толстой. Вот и я тоже. Этого не понимали в Толстом, не понимают и во мне, оттого и удивляются порой моей страстности, «пристрастности». Для большинства даже и до сих пор «народ», «пролетариат» — только слова, а для меня это всегда — глаза, рты, звуки голосов, для меня речь на митинге — все естество произносящего ее.

…Говорит, кричит, заикаясь, со слюной во рту, глаза сквозь криво висящее пенсне кажутся особенно яростными. Галстучек высоко вылез сзади на грязный бумажный воротничок, жилет донельзя запакощенный, на плечах кургузого пиджачка — перхоть, сальные жидкие волосы всклокочены… И меня уверяют, что эта гадюка одержима будто бы «пламенной, беззаветной любовью к человеку», «жаждой красоты, добра и справедливости»!

«…Блок слышит Россию и революцию, как ветер…» О, словоблуды! Реки крови, море слез, а им все нипочем.

«…Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой…» Как любил рычать это Горький! А и сон-то весь только в том, чтобы проломить голову фабриканту, вывернуть его карманы и стать стервой еще худшей, чем этот фабрикант.

…Умеют нагонять страх, ужас эти негодяи, сами всячески подчеркивают, афишируют свое зверство! А у меня совершенно