Леший и Кикимора - Вера Копейко

Неужели кто-то начал с нуля и сразу, как говорила сама бабушка, в дамки? Она была любительницей шашек. Играла со своими подругами, как потом догадалась Анна, на деньги. Однажды она собиралась в школу и подслушала их разговор. «Банк просел, срочно увеличиваем ставки». А потом, после ее смерти, подруга призналась, что раз в полгода они «обнуляли» банк, устраивая «загул». В Заречном парке, на другом берегу Бобришки, они знали «приют», в котором была баня, бассейн, видео и бар…

На выставке Анна так увлеклась шиншиллами, что почти не смотрела на енотов. Может быть, поэтому, испытывая запоздалую неловкость перед ними, она столь пристально наблюдает за обладателем енотовой шапки, что сидит напротив нее? Через него уделить внимание им, задобрить, чтобы не обиделись? Она ведь сейчас возвращается к ним…

Анна ловила каждое слово, которое мужчина-«енот» говорил молоденькой девушке, провожавшей его.

— Значит, на Рождество — в Питер? — спрашивал он. Конечно, это его дочь, поняла Анна. Девушка была тоненькая, в рыжей дубленке хорошей выделки, из-под широких, с манжетами, клетчатых брюк высовывались острые носы черных ботинок. По моде сезона.

— В Питер, — кивнула Она. — Если мальчишки найдут квартиру. Они сами на птичьих правах. Хозяйка попросила съехать.

— Они ей не понравились? — спросил он.

— Нет. Не в этом дело. — Она помотала головой. — Просто сама хочет вернуться к себе домой.

— Позвони, когда решите. А то раз — и всей компанией в Суходольск!

Девушка засмеялась так, что было ясно — это отказ.

— Я тебе позвоню, — кивнула она и принялась рыться в большом пластиковом пакете. — Вот. — Она вынула из белого желтый, поменьше. Он шуршал, заглушая голос, но у Анны был тонкий слух. — Это вашим, подарки… Кассета тоже здесь.

— Я дам ее послушать детям. Ты приедешь… после?.. — По голосу отца Анна догадалась, что он говорит о чем-то значительном.

— Обязательно, — пообещала дочь. — Папа, как мне хочется, чтобы поскорее… Узнать бы, как все будет…

«Енот» засмеялся:

— Чтобы узнать будущее, до него надо или дожить, или вспомнить прошлое.

— Ты такой мудрый. — Она наклонилась и чмокнула «енота» в щеку. Длинные светлые волосы поиграли в откинутом на спину капюшоне и замерли.

— Тебе пора. — Он взял ее за руку и сжал, прощаясь. — Слышишь? — Он кивнул на открытую дверь купе.

Анна тоже слышала строгий голос проводницы. Хозяйка вагона, в бордовом форменном, хорошо сшитом костюме с белой блузкой и черным галстуком, прошла мимо, призывая всех провожающих выйти.

Дочь «енота» вскочила, вежливо попрощалась с Анной, отец отправился ее проводить.

Мужчина вернулся и сел на прежнее место.

— Никак не могу успокоиться. — «Енот» покрутил головой. Но волосы не упали на лоб, потому что давно убежали от края на темя.

— Что-то важное? — осторожно спросила Анна и откашлялась. От долгого молчания перехватило горло.

— Да. Очень. — Он засмеялся и провел рукой по голове. Старая привычка, подумала Анна. Осталась от того времени, когда было что приглаживать. — Моя дочь два дня назад солировала на концерте в Зале имени Чайковского. — Он кивнул на кассету: — Сделали запись. — Он умолк, позволяя попутчице осознать важность события. Анна молчала, никак не отзываясь на новость. — Это самый престижный концертный зал Москвы, — объяснил мужчина.

— На чем она играет? — спросила Анна. Она, если честно, не сказала бы точно, где находится этот зал, а где Большой зал консерватории. Но зачем признаваться, если тебя не просят? — Или… может быть, она поет? — осторожно поинтересовалась Анна. Но тут же подумала — едва ли. Девушка столь «узкой» конституции не может стать певицей. Разве что попсовой. Но в Зале Чайковского такие не поют.

— На домре, — ответил «енот».

— На домбре? — переспросила она. — Это какой-то среднеазиатский инструмент… — Анна наморщила лоб, — он…

— Ничего подобного. — Мужчина так энергично затряс головой, что Анна наконец увидела, какого цвета у него волосы. Довольно длинная русая прядь взметнулась и прикрыла темя. — Домра — старинный русский инструмент. Азиатский называется домбра. — Он подчеркнул в слове букву «д». — Он другой. Моя дочь играет на традиционном национальном инструменте. Он в том же ряду, что и балалайка. От нее, между прочим, домра и произошла.

Анна фыркнула. Все эти балалайки и домры набили оскомину еще в детстве. Когда она училась в шестом классе, ей предлагали записаться в музыкальную школу, но учиться по классу народных инструментов. Все объяснялось просто — в Суходольске были преподаватели, они простаивали без учеников. Но Анна, как говорила мать, уперлась рогом.

— Она на самом деле любит этот инструмент? — спросила Анна без особого любопытства.

— Не просто любит, — горячо отозвался «енот», — она — королева этого инструмента. — Он откинулся на мягкий обтянутый коричневым дерматином подголовник, приделанный к стене купе. Анна увидела перед собой гордого отца. — Я так рад, что ее наконец выпустили на сцену вместе со знаменитым оркестром. Вы слышали о Национальном оркестре народных инструментов?

Анна пожала плечами.

— Не слышали. Не знаете. Но непременно узнаете.

— Почему? Я вообще-то не слишком… музыкальна. Я не хожу на концерты, — заметила Анна. Ей не понравилось чувство, которое внезапно царапнуло ее. Как будто она в чем-то виновата. А этого она не любила.

— Потому что я уверен: так будет. Вот и все.

Она пожала плечами в тот момент, как дернулся поезд. Анна подумала, что ее не слишком вежливую реакцию можно объяснить началом движения. Ей стало спокойнее — зачем беспричинно обижать человека?

Анна повернулась к окну, скользнула взглядом по фигурам самых упорных провожающих, они переминались с ноги на ногу. Таких в Москве совсем мало, заметила Анна, не то что в Суходольске. На самом деле — зачем они здесь? Вещи в вагоне, пассажиры на своих местах. Порядок.

— А всегда получается то, в чем вы не сомневаетесь? — спросила она, отвернувшись от окна и удивив вопросом саму себя.

— Конечно, — быстро отозвался он. — Если сомневаешься в чем-то, то это не получится.

Анна засмеялась.

— Мне бы вашу уверенность, — бросила она.

— Неужели недостает своей? — Насмешка в его голосе ничуть не обидела Анну, она показалась ласковой. Отцовской, что ли. Он словно перенес свои чувства к дочери на Анну. Конечно, Анна раза в полтора старше ее, но он сам прожил на свете больше Анны лет на двадцать, не меньше.

— Нет, — призналась она честно, — недостает.