Герои, почитание героев и героическое в истории - Томас Карлейль

Лютер и Нокс, по прямому своему призванию, были пастырями и совершали действительно надлежащим образом свое служение в обычном смысле этого слова. Однако мы считаем более уместным рассмотреть здесь их историческое значение, то есть скорее как реформаторов, а не пастырей. Во времена более спокойные были, быть может, и другие пастыри, равным образом замечательные по преданному исполнению своих обязанностей, как руководители в деле народного поклонения. Благодаря своему неизменному героизму они вносили небесный свет в повседневную жизнь народа. Вели его по надлежащему пути вперед, как бы под верховным руководством Бога. Но когда путь оказывается неровен, исполнен борьбы, затруднений и опасностей, то духовный полководец, ведущий народ по такому пути, приобретает преимущественный, перед всеми другими, интерес для пользующихся плодами его руководства. Это – воинствующий и ратоборствующий пастырь. Он ведет свой народ не к мирному и честному труду, как в эпохи спокойной жизни, а к честной и отважной борьбе, как это бывает во времена всеобщего насилия и разъединения. Это представляет более опасное и достойное служение, безразлично, будет ли оно в то же время более возвышенным или нет.

Лютера и Нокса мы всегда будем считать самыми выдающимися пастырями, насколько они были нашими наиболее выдающимися реформаторами. Мало того, разве не всякий истинный реформатор по натуре своей является прежде всего пастырем? Он взывает к незримой справедливости небес против зримого насилия на земле. Он знает, что оно, это незримое, сильно и что оно одно только сильно. Он – человек, верующий в божественную истину вещей. Человек, проникающий сквозь наружную оболочку вещей. Поклоняющийся, в той или иной форме, их божественной истине. Одним словом, он – пастырь. Если он не будет прежде всего пастырем, он никогда не достигнет действительного успеха как реформатор.

Итак, выше мы видели великих людей в разных положениях. Они созидают религии, героические формы человеческого существования. Строят теории жизни, достойные того, чтобы их воспевал какой-либо Данте. Организуют практику жизни, достойную своего Шекспира. Теперь же посмотрим на обратный процесс, который также необходим и также может совершаться героическим образом. Любопытно уже одно то, что подобный процесс может быть необходим, и он действительно необходим. Мягкое сияние света, распространяемое поэтом, должно уступить место порывистому, подобно молнии, сверканию реформатора.

К сожалению, реформатор также представляет собою лицо, без которого не может обойтись история! Действительно, что такое поэт с его спокойствием, как не продукт, последнее слово реформаторской пророческой деятельности со всей ее жестокой горячностью? Не будь диких святых Домиников и фиваидских отшельников, не было бы и сладкозвучного Данте. Грубая практическая борьба скандинавов и других народов, начиная от Одина до Уолтера Рэли95, от Ульфилы до Кранмера96, дала возможность заговорить Шекспиру. Да, появление совершенного поэта, как я говорю это уже не в первый раз, служит признаком того, что эпоха, породившая его, достигла своего полного развития и завершается. В скором времени наступит новая эпоха, понадобятся новые реформаторы.

Несомненно, было бы много приятнее, если бы человечество могло совершать весь свой жизненный путь под аккомпанемент музыки, если бы нас могли обуздывать и просвещать наши поэты подобно тому, как в древние времена Орфей укрощал диких зверей. Или если уж такой ритмический музыкальный путь невозможен, то, как хорошо было бы, если бы мы могли двигаться по крайней мере по гладкому пути. Я хочу сказать, если бы для постоянного движения человеческой жизни было достаточно одних мирных пастырей, действующих в реформаторском духе изо дня в день! Но в действительности жизнь совершается не так. Даже последнего рода желание до сих пор еще не находит себе удовлетворения. Увы, воинствующий реформатор также время от времени представляет необходимое и неизбежное явление. В препятствиях никогда не бывает недостатка. Даже то, что служило некогда необходимою поддержкою в деле развития, становится со временем помехой. Отсюда – настойчивая потребность сбросить с себя все эти путы, высвободиться из них и оставить их далеко позади себя – дело, представляющее часто громадные затруднения.

Конечно, весьма знаменательно, каким образом известная теорема или, так сказать, религиозное представление, признанное некогда всем миром, вполне удовлетворявшее во всех своих частях и высокой степени логический и проницательный ум Данте, один из величайших умов в мире, – начинает в последующие столетия возбуждать сомнение среди заурядных умов. Каким образом оно начинает критиковаться, оспариваться и в настоящее время каждому из нас представляется решительно невероятным, устарелым, подобно древнескандинавскому верованию! Для Данте человеческая жизнь и путь, которым Господь ведет людей, находили себе вполне точное изображение в злых щелях, чистилищах, а для Лютера уже нет. Каким образом произошло это? Почему не мог продолжаться дантовский католицизм и неизбежно должен был наступить лютеровский протестантизм? Увы! Ничто не будет вечно продолжаться.

Я не придаю особого значения «развитию видов», как о нем толкуют теперь, в наши времена, и не думаю, чтобы вас особенно интересовали разные толки на этот счет, толки весьма часто самого неопределенного, самого нелепого характера. Однако я должен заметить, что указываемый при этом факт представляется сам по себе довольно достоверным: мы можем даже проследить неизбежную необходимость его, вытекающую из самой природы вещей. Всякий человек, как я уже утверждал в другом месте, не только изучает, но и действует. Присущим ему умом он изучает то, что было, и благодаря тому же уму делает дальнейшие открытия, изобретает и выдумывает нечто из самого себя. Нет человека, абсолютно лишенного оригинальности. Нет человека, который верил бы или мог бы верить неизменно в то же самое, во что верил его дед. Каждый человек благодаря последующим открытиям приобретает более широкий взгляд на мир, с чем расширяется и его теорема мира. Этот мир – бесконечный мир, и потому никакой взгляд, никакая теорема, какой угодно мыслимой широты, не могут всецело и окончательно охватить его. Человек несколько расширяет, говорю я, свое мировоззрение, находит кое-что из того, во что верил его дед, невероятным для себя, ложным, несогласным с новыми открытиями и наблюдениями, произведенными им. Такова история каждого отдельного человека.

В истории же человечества мы видим, как подобные истории суммируются в великие исторические итоги – революции, новые эпохи. Дантовой горы Чистилища нет уже более «в океане другого полушария» с тех пор, как Колумбу удалось побывать там. Люди не нашли в этом другом полушарии ничего похожего на такую гору. Ее не оказалось там. Волей-неволей людям приходится оставить свое верование в то, что она там. То же самое происходит и со всеми верованиями, каковы бы они ни были, со всеми системами верований и системами практической деятельности, возникающими из них.

Прибавим еще к этому грустному факту, что раз известная вера теряет свою достоверность, то и поступки, обусловливаемые ею, становятся также лживыми, худосочными, заблуждения, несправедливости, несчастья начинают тогда повсюду давать себя чувствовать все сильнее и сильнее, и мы получаем достаточный материал для катаклизма. При каких угодно условиях человек для того, чтобы действовать с полной уверенностью, должен горячо верить. Если он во всяком отдельном случае испытывает необходимость обращаться к мнению света, не может обходиться без этого и, таким образом, порабощает свое собственное мнение, то он – жалкий слуга, работающий из-под палки. Труд, порученный ему, будет скверно сделан. Такой человек каждым своим шагом приближает наступление неизбежного крушения. Всякое дело, за которое он возьмется и которое он делает бесчестно, с взором, обращенным на внешнюю сторону предмета, является новой неправдой, порождающей новое несчастье для того или другого человека. Неправды накапливаются и в конце концов становятся невыносимыми. Тогда происходит взрыв, и они насильственным образом ниспровергаются, сметаются прочь.

Возвышенный католицизм Данте, подорванный уже в теории и еще более обезображенный сомневающейся лицемерной, бесчестной практикой, разрывается надвое рукою Лютера. Благородный феодализм Шекспира, как прекрасен он ни казался некогда и как прекрасен он ни был в действительности, находит свою неизбежную гибель во Французской революции. Накопившиеся неправды, как мы говорим, буквально взрываются, разметываются по сторонам вулканической силой. Наступают долгие беспокойные периоды, прежде чем в жизни снова установится определенный порядок.

Конечно, довольно плачевную картину представит нам история, если мы обратим внимание исключительно на эту сторону жизни и во всех человеческих мнениях и системах станем усматривать один только тот факт, что они были недостоверны, преходящи и подлежали закону смерти! В сущности, это не так. Всякая смерть постигает и в данном случае лишь тело, а не самую суть или душу. Всякое разрушение, причиняемое насильственной революцией или каким-либо другим способом, есть лишь новое творение в более широком масштабе. Одинизм был воплощением отваги, христианство – смирения, то есть более благородного рода отваги. Всякая мысль, раз человек искренне признавал ее в своем сердце истинной, всегда была честным проникновением со стороны человека в истину Бога, всегда заключала в себе настоящую истину, непреходящую, несмотря на всяческие изменения, и составляет вечное достояние для всех нас.