Герои, почитание героев и героическое в истории - Томас Карлейль

Довольно странно, как благодаря одной лишь случайности этот человек появился среди нас. Шекспир обладал таким величием, спокойствием, цельностью и уравновешенностью, что мы, быть может, никогда не услышали бы о нем как о поэте, если бы уорвикский сквайр не вздумал преследовать его за охоту на своей земле! Лес и небо, деревенская жизнь в Стратфорде удовлетворили бы его. Но разве весь этот странный расцвет нашего английского существа, который мы называем эпохой Елизаветы, не явился в действительности тоже, так сказать, сам собою? «Дерево Иггдрасиль» пускает ростки, усыхает, следуя своим собственным законам, глубоким и потому недоступным нашим исследованиям. Однако оно неизбежно пускает ростки и усыхает по определенным, вечным законам; таким же законам существования подчиняется и всякая веточка, всякий листик. Нет такого сэра Томаса Льюси86, который не пришел бы в час, предназначенный для него.

Странно, говорю я, и недостаточно принимается обыкновенно во внимание, в какой мере всякая самая ничтожная вещь обязательно действует в одном направлении с целым. Нет такого листа, валяющегося на большой дороге, который не составлял бы неотъемлемой части солнечной и звездных систем. Нет такой мысли, слова, поступка человеческого, которых в зародыше нельзя было бы найти у всякого человека и которые не действовали бы, раньше или позже, заметно или незаметно, на всех людей! Да, все это представляет собою дерево – циркуляцию соков и воздействий, взаимное соотношение между самым ничтожным листом и глубоко сидящим волокном корня. Вообще между величайшей и малейшей частью целого – дерево Иггдрасиль, корни которого уходят глубоко в царство Хели и смерти, а ветви простираются под высочайшим небом.

В известном смысле можно сказать, что славная елизаветинская эра со своим Шекспиром, как продукт и расцвет всего предшествовавшего ей, обязана своим существованием католицизму Средних веков. Христианская вера, составлявшая тему Дантовой песни, породила ту практическую жизнь, которую должен был воспеть Шекспир. Ибо тогда, как и теперь, как и всегда, религия составляла душу практики, первоначально жизненный факт в жизни людей. Заметьте при этом следующее, довольно любопытное явление. Средневековый католицизм был упразднен, насколько он мог быть упразднен парламентскими актами, прежде чем появился Шекспир, его благороднейший продукт. И Шекспир появился вопреки всему этому. В свое время, в связи с католицизмом или с чем-либо другим, необходимым в ту пору, природа выдвинула его, не заботясь особенно о парламентских актах. Короли Генрихи, королевы Елизаветы идут своим путем, а природа – своим. В общем, парламентские акты значат немного, несмотря на шум, который они производят.

Скажите, какой это парламентский акт, какие это дебаты в палате, на избирательных собраниях и т. п. вызвали к существованию нашего Шекспира? Нет, появление его не сопровождалось обедами в масонских тавернах, при этом не было никаких подписных листов, продажи голосов, бесконечно шумных возгласов и всяких иных истинных или ложных усилий! Эта елизаветинская эра и все благородное, дорогое, связанное с ней, пришло помимо всяких провозглашений и приготовлений с нашей стороны. Бесценный Шекспир был свободным даром природы, совершенно молча принесенным нам, совершенно молча принятым, как если бы дело шло о малозначительной вещи. И однако это в доподлинном, буквальном смысле слова – бесценный дар. Не следовало бы также и этого упускать из виду.

Господствующее мнение относительно Шекспира, высказываемое иногда, быть может, несколько идолопоклонническим образом, представляет в действительности вполне верную его оценку. Насколько я могу судить, общий голос не только нашей страны, но и всей Европы постепенно приходит к заключению, что Шекспир – глава всех поэтов, существовавших до сих пор, это – величайший ум, какой только в нашем пишущем мире появлялся когда-либо на литературном поприще. Вообще я не знаю другого человека с такой необычайной проницательностью, силой мысли во всех ее характернейших проявлениях. Какая невозмутимая глубина! Какая спокойная жизнерадостная сила!

Да, в этой великой душе все отражается так верно, ясно, как в спокойном бездонном море! Говорят, что в построении шекспировских драм обнаруживается, кроме всяких других так называемых «способностей», также и ум, равный тому, какой мы признаем в «Новом Органоне» Бэкона. Это верно, но истина не бросается вообще в глаза всякому с первого взгляда. Мы поймем ее в данном случае скорее, если спросим себя, каким бы образом мы, помимо материалов, представляемых драмами Шекспира, могли достигнуть такого же результата? Дом построен, и все в нем кажется надлежащим образом прилаженным. Все, с какой бы стороны мы ни взглянули, на своем месте. Все представляется нам в нем как бы возникшим согласно собственному закону и природе вещей, так что совершенно забываешь о той дикой, неразработанной каменоломне, из которой все это вышло. Самое совершенство постройки, как бы вышедшей из рук природы, скрывает от нас заслуги строителя. Мы вправе назвать Шекспира совершенным в данном отношении, более совершенным, чем всякий другой человек. Он распознает, угадывает инстинктом условия, при которых работает, материалы, с которыми имеет дело. Знает, какова его собственная сила и каковы ее отношения к тем и другим. Здесь недостаточно одного беглого взгляда, порыва вдохновения. Здесь необходимо обдуманное освещение всего предмета. Необходим спокойно созерцающий глаз, одним словом, великий ум.

Самым лучшим мерилом для ума человека может служить то, каким образом человек рассказывает о сколько-нибудь сложном происшествии, очевидцем которого он был. Какую картину, образы он рисует при этом: что жизненно и останется вечно, что не имеет существенного значения и, следовательно, должно быть отброшено, где истинное начало, истинное следствие и конец? Чтобы обнять все это, человек должен пустить в ход всю силу своей прозорливости. Он должен понимать вещи. Достоинство его рассказа будет находиться в соответствии с глубиной его понимания. Таким образом, следует испытывать человека. Умеет ли он схватить сходство, действует ли его зиждительный дух успешно в этом хаосе, превращает ли он беспорядок в порядок? Может ли человек сказать: «Fiat lux» («Да будет свет!») – и из хаоса действительно создать мир? Да, он совершит все это именно в меру того света, который носит в себе.

Итак, мы можем действительно снова повторить: в портретном искусстве, как я называю его, обрисовке людей – вот в чем Шекспир велик. Но в этом именно искусстве и сказывается решительным образом все величие человека. Спокойная творческая проницательность Шекспира не имеет ничего подобного себе. Предмет, на который он обращает свой взор, раскрывает перед ним не ту или другую свою сторону, но самое сердце, тайну своего происхождения. Он раскрывает перед ним, как бы пронизанный светом, так что великий поэт вполне различает всю его внутреннюю структуру.

Мы сказали, что Шекспир обладает творческой проницательностью. Действительно, что такое поэтическое творчество, как не проникновение в самую суть вещей? Слово, долженствующее описать предмет, приходит само собою при таком ясном напряженном созерцании. И не обнаруживаются ли при этом также вся нравственная сторона Шекспира, его смелость, прямота, терпимость, правдивость, вся его победоносная сила и величие, которые торжествуют, несмотря на массу затруднений? Он велик, как мир! Это не кривое, жалкое, выпуклое или вогнутое зеркало, наделяющее все отражаемые предметы своими собственными выпуклостями и вогнутостями. Нет, это – совершенно ровное зеркало, то есть, если вы правильно поймете мою мысль, это человек, правдиво относящийся ко всем вещам, людям, – добрый человек.

Поистине величественно зрелище того, как эта великая душа умеет понять всякого рода людей, предметы, – Фальстафа, Отелло, Юлия, Кориолана и с какой закругленной полнотой рисует их нам. Это действительно душа любящая, правдивая, одинаково братская всем. «Новый Органон» и весь ум, какой вы находите у Бэкона, – совершенно второстепенного достоинства. Каким-то земным, материальным, бедным представляется он в сравнении с умом Шекспира. Находят, что, строго говоря, среди людей современной эпохи никто не обладает умом подобного рода. Один только Гете за все послешекспировское время напоминает мне его. Он также, можно сказать, видел предметы. К нему вы можете применить то, что он говорит относительно Шекспира: «Его действующие лица подобны часам с крышками из прозрачного кристалла. Они показывают вам час, как и другие часы; но вместе с тем в них виден также вполне и внутренний механизм».

Прозревающий глаз! Такой именно глаз раскрывает внутреннюю гармонию вещей: он открывает то, к чему стремилась природа, музыкальную идею, которую природа облекает в нередко грубые формы. Должна же была природа иметь что-либо в виду. Прозревающий глаз может распознавать это «что-либо». Неужели все это – лишь низкие, жалкие предметы? Вы можете смеяться над ними, оплакивать их, тем или другим образом симпатизировать им, в худшем случае молчать о них, отворачивать от них свое лицо и лицо других, пока не наступит время для их действительного уничтожения и исчезновения! В сущности, главный дар поэта, как и всякого человека вообще, заключается в сильном уме. Человек будет поэтом, раз он имеет ум, – поэтом-писателем. Или же, если он не обладает словом, что, быть может, и к лучшему, то поэтом-деятелем. Будет ли он вообще писать, и если будет, то в прозе или стихах, – все это зависит от разных случайностей, и кто знает, от каких иногда чрезвычайно пустых случайностей, от того, быть может, учили ли его в детстве пению! Но способность, благодаря которой он может распознавать внутреннюю суть вещей и гармонию, присущую им (ибо всякий существующий предмет носит внутри гармонию или иначе он не мог бы поддерживать своей связности и своего существования), есть не результат привычек и случайностей. Это дар самой природы, главное орудие человека-героя, в каких бы сферах он ни действовал.