Дон Иван - Алан Черчесов

Старик сделал книксен, загорелся преданным глазом и хотел было благодарить, но звуков в себе не собрал. Зато разболтался руками, прилипая ладонями к сердцу и вырывая его из груди.

У входа в метро я счел за благо подстраховаться. Понаблюдать за дедком из укрытия было нелишне: на моей особой примете – подбитою марлей щеке – смена пола не отразилась. Поскольку мужик мне попался легко возбудимый, долго реакции ждать не пришлось. Через пару минут он скатился с подножки и трусцой направился к станции. Я за него даже порадовался: приятно, когда потребность в геройстве в наших людях сильнее, чем страх, – пока не столкнется со страхом нос к носу.

– Чего-то забыл? – вырос я на пути.

Старик подскочил и защелкал чечетку.

– А давай я игру покажу. Повернись. – Узелком прикрывая «макарова», я уткнул в спину ствол. – Слушай, батя, задачу. До машины шагов пятьдесят. Спорим, за те полминуты, что мы туда топаем, дождик закапает? И спорим, что ежели нет, ты все равно проиграл? Бать, не молчи. Ты меня понимаешь?

Он понял шагов через двадцать: на асфальт из-под брючины брызнула струйка.

– А я что тебе говорил! Моросит…

Второе прощание было коротким. Грузовик тронул прежде, чем хлопнула дверца кабины. Я почти успокоился: обмочивши штаны, наш мужик избегает публичности. Можно было спускаться в метро.

На эскалаторе я едва сдержал слезы: черт меня подери, я в Москве!..

Для начала я съездил на Красную площадь, выбродил накрест, но задерживаться не рискнул: койко-место там только одно, да и то давно занято. Слоняться возле него с пистолетом было таким же безумием, как пинать у всех на виду Кремлевскую стену.

Я снова спустился в метро. Куда двигаться дальше, не имел представления. Хотя мог бы уже, заскользив эскалатором вниз, предсказать свою участь. Ибо участь была – подземелье…

Государство это многократно описано – начиная с московских вокзалов, куда рок отправляет, когда отвернулись удача и люди, продолжая подвалами, где из полулюдей выжигается память о людях, и заканчивая помойками, где вчерашние люди живут без вчера, изгоняя из завтра охочих до мусора полулюдей. Указанные адреса – вокзал, подвал, помойка – воплощают три ипостаси презрения к жизни: охоту умчать от нее, поглубже укрыться и затеряться в ее бесконечных отбросах. Ничто так не возбуждает чувства собственного достоинства, как презрение, потребляемое на завтрак, обед и на ужин, часто – вместо еды. Когда жизнь стоит меньше бутылки, самое время побиться за жизнь – хотя б для того, чтоб распить в честь победы бутылку. Можно и с проигравшим врагом. Не такой это идиотизм, коли знать, что на дне лишь победа заботится о сострадании.

Насмотрелся я всякого. Дважды видел убийство. Так же, как на войне, оно было будничным, рассеянно-равнодушным. Правда, в отличие от войны, убийца не прятался в дальних окопах, а как ни в чем не бывало стоял перед нами и разглядывал труп – с тем деловитым спокойствием, с каким копошился обычно в мусорных баках. Носил он кличку Махно, которой его наградили за привычку передвигаться на расхлябанном велосипеде с набитой хламом детской коляской, притороченной к раме на манер тачанки. Из-за вспыльчивости и надменной придирчивости к словам Махно слыл в своей колоритной среде дворянином. Подраться любил, но порой увлекался. Содеяв убийство, он не столько смутился, сколько на миг озадачился. Нож оставался в руке, с лезвия капала кровь, тело еще трепала агония, а он уже норовил обратить преступление в шутку: “Вот тебе и тиздири-миздири, человечка спиздили. И на хрена я его порешил? Совсем тыква течет. – Потом, сев на корточки, пристал к жертве с допросом: – Эй, Петро, дак чего я тебя продырявил? Чё ты все – хры да хры… Хорош танцевать. Помирай уже на хер, а то брызгаешь кровью – пацанам неудобно”. Едва покойник испустил дух, Махно потыкал его для страховки ботинком и пояснил: “А то закопаем живого – не по-христьянски получится”.

Второю убийцей была кроткая и не очень падшая женщина, кого подвальное братство уважало за полуопрятность одежд и упрямую верность безалаберному сожителю. Дамой она была смирной, чуть не пугливой, а потому и сама удивилась, как ловко управилась с заступом, который вонзила по брови в череп избранника, когда тот, скорее дежурно, чем с умыслом, выбранил ее крепким словом, после чего, утомленный, зевнул. Рот закрыть он уже не успел. Мы обомлели. А она – ничего. Прижала ладони к губам и кокетливо прыснула: “Ой! Прям посередке его саданула. Вы б потащили за черенок, а то рыть лишний метр. Да и рыть-то нам чем, коли заступ застрял в Игореше?! Во попала, а? Хрясь – и на полкачана. Хрясь – Игореши и нету. А взгляд еще е-е-есть, вон как таращится. Не ожида-а-ал!” Она захохотала.

Хохотала она не одна. Хохотали, причем до упаду, все квартиранты подвала, за вычетом Игореши, который зевал, и меня – из-за щеки хохотать было больно, так что я давился хихиканьем. За него я себя ненавидел, но ничего поделать с собою не мог. Смерть тоже не прочь подурачиться. А когда она торчит из беретки лопатой, пучит глаза и зевает, это очень смешно. У старухи с клюкой есть свое чувство юмора. Оно нас тогда и спасло: не увидеть, как это смешно, означало бы сразу рехнуться.

Отношение к смерти как к непоправимой беде практиковалось здесь не особенно, а если встречалось, то выглядело фальшивым, неуместным. Трудно рвать волосы по тому, кто давно из жизни был вычеркнут и чей уход из нее воспринимался свидетелями как запоздалая правка черновика. Кто-кто, а жизнь любит себя переписывать набело, и каждый из них это знал, как знал и про то, что она будет и впредь переписываться за их счет.

В каком-то смысле убийство сплачивало своеобразное это сообщество, оставаясь для внешнего мира незамеченным и неучтенным: у милиции свой интерес, и возиться с бомжами, тем более мертвыми, в него не входило. Месть подземелья за небрежение собою была изощренной. Смерть “естественная” выставлялась им напоказ: хоронить самим было лень, да и глупо – лучше уж посмотреть, как потеют и злятся мундиры, прибирая вручную бесхозное тело, чтоб прокатить напоследок в казенной машине. Что до убийства, его по понятным причинам предпочитали не афишировать. Убежденность, будто тюрьма сквернее сумы, вынуждала бомжей разрабатывать хитроумные комбинации по захоронению, что вносило разнообразие в будни, а также дарило ощущением той лихой и нищей свободы, что скалится даже на эшафоте, не забывая свернуть власти шиш. Безнаказанность придавала этой свободе запретную широту – опять же, как на войне. Потому и живет подземное государство, что живет по законам войны. Антимир здесь – верное слово. Копните чуть глубже асфальт, и вы непременно найдете воронки от взрывов…

В общем, бежать от войны не означало сбежать от нее. А находиться на фронте без документов в Москве – что скакать на одной ноге перед снайпером: шанс выжить имеется, только вот передохнуть не удастся.

Подрабатывал я в основном на товарном дворе. Покуда болела щека, претендовать на повышение в статусе не приходилось: лицо – единственный паспорт бомжа, а у меня с этим паспортом были проблемы.

Повязку я снял спустя месяца два. В день, когда это случилось, в моей приунывшей судьбе наметился переворот.

К трем утра я выполнил норму и пошел за деньгами в контору. Кассирша, похожая на сумоиста баба в трико, отсчитала бумажки, поразмыслив, добавила лишнюю пару банкнот и положила всю пачку в карман, но не мне, а себе. Потом заперла дверь на крючок, налила мне водки, предложила под водку огурчик и устремилась меня изнасиловать. Шла борьба с переменным успехом. За великаншей был опыт плюс преимущество веса и стен. Шатаясь под натиском лап, давивших меня на тахту, я изогнулся в дугу и огрел по ушам разворотом ладоней насильницу, а как та ослабила хватку, выдернул с корнем крючок и удрал, подстегнутый воплем: “Держи, козел, вора!” Обращен он был к сторожу в будке напротив. С ним я сладил по принципу домино: бьешь ногой по двери, та бьет по лбу, затылок – по стенке, зад – по полу, а упавшие ноги ударяют опять по двери, только с другой стороны.

Было жалко потерянных денег, но не настолько, чтобы корить себя за разборчивость: есть женщины, отдаться которым страшнее, чем собственноручно себя оскопить.

Когда я днем позже с голодным желудком вновь вышел на улицу, подо мною она уже выросла. Уточню: тень была не моя, а Альфонса. Она поманила меня за собою – туда, где не нужно ни паспорта, ни кошелька. Она не являлась ко мне так давно, что не узнать ее я не мог – это как бывшему узнику встретить годы спустя поседевшего палача. Вы никогда не задумывались, сколько теней приходится нам износить, прежде чем мы обретаем свою?

Мелочи, что я наскреб, хватило бы на тарелку пельменей или на два чебурека. Инвестировать в столь краткосрочные предприятия мне показалось кощунством. Ломая голову, как распорядиться финансами, я ловил на себе острые девичьи взгляды, но мелькнувший было в них огонек затухал, стоило только ему прикоснуться к моей обветшалой одежде. Так повторялось раз двадцать. Закономерность была очевидна: если лицу моему девушки склонны сказать свое “да”, то всему, что под ним, заявляют брезгливое “нет”.