Надежда умирает последней - Тесс Герритсен

Вилли спросила:

– Вы думаете, это было самоубийство?

– Я думаю, он был как груз на шее – контора этого не любит.

Он снова перевел измученный взгляд на реку.

– Ведь когда мы были в Туене, он только и говорил о том, как хочет обратно домой, к своим старым корешам да товарищам. А мне что – мне не к кому возвращаться, сестра одна, да и та мне как чужая. Тут у меня хотя бы девушка была, кто-то, кого я люблю. И я не один такой, есть тут и другие – прячутся по джунглям да деревенькам. Такие, знаете ли, которые уже корни бамбуковые пустили, прижились.

Он покачал головой.

– Жалко, что Валдес так не сделал… был бы живой сейчас.

– Но разве здесь не трудно живется? – спросила Вилли. – Быть чужаком, с клеймом врага на лбу… Неужели не боитесь властей?

Лэситер в ответ усмехнулся и указал головой на столик поодаль, за которым сидело четверо.

– Вы поздоровались с нашими блюстителями порядка? Я так думаю, они за вами ходят с самого времени вашего прибытия в город.

– Оно и видно было, – сказал Гай.

– Мне почему-то кажется, что они здесь, чтобы меня охранять. Тот факт, что я жив и здоров, указывает лишь на то, что они вовсе не империя зла.

Он поднял бокал в честь четырех полисменов. Те глупо заулыбались.

– Ну хорошо, – сказал Гай, – вот ты сидишь здесь, отрезанный от мира, так зачем нужен ЦРУ?

– Нора мне кое-что сообщила.

– Медсестра?

Лэситер кивнул.

– После войны она осталась в Ханое. Работает по сей день в тамошней больнице. Так вот, с год назад пришел к ней какой-то американец. Спросил, как меня можно найти. Сказал, что у него срочное сообщение для меня от дяди. Но Нора шустрая девица, сообразила. Сказала им, что я уехал из страны, что живу в Таиланде. Молодец она.

– Почему молодец?

– Да потому что нет у меня дяди.

Наступила тишина. Гай тихо спросил:

– Ты думаешь, тот человек был от конторы?

– Не знаю, не знаю… а вдруг да. Вдруг он найдет меня? Не охота мне кончить как Луис Валдес – с дырой в голове.

По реке, в полумраке, словно призраки, сновали лодки. Работник кафе бесшумно обошел палубу и зажег вереницу бумажных фонарей.

– Я живу тише воды теперь, – сказал Лэситер, – чтоб никакого шуму. Не выделяюсь, видите, волосы другие.

Он слегка оскалился и подергал себя за жиденький коричневый хвостик.

– Этот цвет я добыл у одного местного травиниста – смесь каракатицы и еще бог знает чего. Воняет жутко, но зато я больше не блондин. – Он насупился: – Я так рассчитывал, что контора наконец забудет про меня, и поэтому, когда вы появились на моем крыльце, я… у меня просто сердце в пятки ушло.

Бармен поставил на проигрыватель пластинку, и зазвучала вьетнамская песня про любовь. Душещипательная мелодия стелилась вокруг, словно туман над рекой. Ветер колыхал бумажные фонарики и заставлял тени плясать по всей палубе. Лэситер глазел на пустые бутылки в количестве пяти штук, заказал шестую.

– Не сразу, далеко не сразу, но все-таки привыкаешь к жизни здесь, – сказал он. – К ритму местному, к людям, к тому, как они думают. Народ тут особо не хнычет и не терзается из-за невзгод. Просто принимают вещи как есть. Мне это нравится. Со временем я стал думать, что это единственное место, где я чувствую себя в своей тарелке и где безопасно. – Он взглянул на Вилли: – Может, и вам здесь безопаснее всего.

– Но я не вы, – сказала Вилли, – я не могу остаться здесь на всю жизнь.

– Я посажу ее на следующий же самолет до Бангкока, – сказал Гай.

– Бангкок? – Лэситер фыркнул. – Там проще всего с жизнью расстаться. А дома тоже не лучше – поглядите, что стало с Валдесом.

– Но почему? – спросила Вилли обескураженно. – Зачем им убивать Валдеса или меня? Ведь я ничего не знаю.

– Вы дочь Билла Мэйтленда, а это прямая связь.

– Связь с кем? С покойником?

Песня кончилась, послышалось шуршание иголки. Лэситер поставил бутылку на стол.

– Не знаю. Не знаю, почему вы так мешаете им. Знаю лишь, что что-то не так там было, на том самолете. И компания до сих пор пытается замести все следы. – Он уставился на батарею пустых бутылок, сияющих в свете фонарей. – И если понадобится выпустить пулю, чтобы кто-то замолчал, – они ее выпустят.

– Думаешь, в его словах есть правда? – шепотом спросила Вилли.

Сидя на задних сиденьях машины, они смотрели на мелькающие за окном рисовые поля, посеребренные лунным светом. Целый час они проехали в тишине, убаюканные дорогой.

Но Вилли не сдержалась и вслух задала вопрос, который не оставлял ее:

– Буду ли я в безопасности там, на родине?

Гай устремил взгляд в ночь.

– Если бы я только знал. Если бы мог тебе сказать, что делать, куда идти…

Она вспомнила про дом матери в Сан-Франциско. Подумала о том, каким уютным и надежным всегда казался ей этот дом голубого цвета в викторианском стиле на Третьей авеню. Никто не посмеет там ее тронуть.

Потом она подумала про Валдеса, застреленного в ночлежном доме в Хьюстоне, куда его поселили. Ему даже в лагере для пленных было безопаснее.

Водитель сунул кассету в магнитолу, и зазвучала вьетнамская песня про любовь, в исполнении грустного женского голоса. Вдали, словно океан из заливных полей, колыхался серебристыми волнами рис. Все казалось нереальным: и музыка в машине, и освещенные луной поля, и опасность. Настоящим был лишь Гай – ведь к нему можно было притронуться, взять за руку.

Она положила голову ему на плечо и, совершенно убаюканная теплом и темнотой, стала засыпать. Он обнял ее и прижал к себе. Она ощутила головой его дыхание и легкое прикосновение губами к ее лбу. «Поцеловал», – подумала она сквозь сон. До чего это было приятно…

Шум колес незаметно превратился в шепот океана, в успокаивающий шелест волн. Он уже целовал ее всю, и они были не на заднем сиденье, они были на корабле, плыли по темной морской глади, качаясь на волнах. Ветер завывал в парусах, или это он пел грустную вьетнамскую песню… Она лежала на спине и уже почему-то совершенно без одежды. Он был сверху и, словно победитель, прижимал ее руки к поверхности палубы, а губы его бороздили ее шею, ее грудь…

Как она хотела, чтобы он любил ее, хотела так сильно, что ее тело изогнулось, чтобы прильнуть к нему, чтобы утолить этот затянувшийся голод внутри. Но губы раскрылись, и она услышала:

– Просыпайся, Вилли, просыпайся…

Она открыла глаза и увидела, что по-прежнему сидит в машине, голова ее лежит на коленях Гая. В окне забрезжили огни города.

– Мы в Сайгоне, – прошептал он, гладя ее по лицу.

Прикосновение его руки в эту жаркую ночь – новое и в то же время такое знакомое ощущение – волной прошло по ее телу.

– Смотри, как ты устала…

Все еще содрогаясь от увиденного во сне, она подняла голову и выпрямилась. На улицах не было ни души.