Вариант «Бис»: Дебют. Миттельшпиль. Эндшпиль - Сергей Владимирович Анисимов

– Ладно, это временно, я надеюсь. Вот ведь южные соседи твои тоже подрались будь здоров, а теперь ходят как по Невскому.

– Угу…

– Ну-у! Ты, Семен Дмитрич, я вижу, совсем загрустил. Давай лучше выпьем с тобой, чтоб они все сдохли, и у меня на душе спокойнее будет.

Новиков улетел на следующий день, после того как поговорил по спецсвязи с Москвой, Ленинградом и штабом 15-й воздушной армии. Спокойнее на душе у него так и не стало, слишком уж серьезными были возникшие у 13-й воздушной осложнения. Не то чтобы с ними нельзя было справиться совместными усилиями нескольких фронтов, но больше всего Новикова тревожила мысль о том, что он не понимает, где немцы сумели найти авиационное топливо для таких интенсивных боев. Разведке об этом ничего не было известно, а все попытки выявить маршруты движения колонн заправщиков по прифронтовым дорогам наталкивались на решительное противодействие.

Вообще авиаразведка снизила качество своей работы по сравнению с тем, чего ей удавалось добиться еще полгода назад, перед самым летним ударом, и Новиков отметил про себя, что на это нужно обратить особое внимание. По словам командарма, за последние три недели удался только один глубокий полет армейского фоторазведчика «Бостон», которому вместе с прикрывавшими его «аэрокобрами» в течение всего пути пришлось отбиваться от «фоккеров». Проявленные пленки показали такую плотность рубежей обороны в пятидесяти километрах от нынешней линии фронта, что Говорова едва на месте не хватил кондратий. Натолкнись фронт на эти позиции без разведки, там бы все и остались висеть и лежать – на колючке в тридцать два кола, на рвах, на эскарпах, во взаимно перекрывающихся секторах обстрелов дотов и дзотов.

Новиков добрался до Ленинграда измотанный болтанкой и тяжелыми мыслями. Было ясно, что в Москву надо лететь не мешкая, но, нутром чувствуя критичность ситуации, он хотел еще раз лично проверить, как идут дела у Покрышева с командой.

Радости эта встреча не добавила, скорее наоборот.

– Гарам разбился, – были первые слова Покрышева после приветствий.

– Кто?

– Миша Гарам, из третьей эскадрильи… Ну, он еще из тридцать второго ГИАП пришел, помните?

– Черт, да он же опытный был мужик. Как это случилось? Насмерть?

– Он не виноват. На посадке уже зацепился крюком, когда в барабане заклинило трос аэрофинишера. Самолет перевернуло вверх колесами, кабина – в лепешку, Миша сломал себе все что можно, но жив, отправили в госпиталь.

– Хоть это слава богу!..

– Да уж, не повезло мужику: столько всего пережить и вляпаться в трос.

– Виновных нашли?

– Как уж ведется, – развел руками Покрышев. – Виновных или не виновных, но крайних точно нашли. Тросы не поменяли вовремя, волокна на изломах посеклись и оттопырились, вот и заклинило…

– Почему не поменяли?

– Пять дней в море потому что! И по шесть десятков взлетов-перехватов-посадок на каждого. Просто не успели! А там любой мог быть, любой!

Покрышев выругался и со злобой пнул ногой камешек, неведомо откуда занесенный на бетонную посадочную полосу, где стоял маршальский Ли-2.

Новиков провел в Питере всего час, разговаривая со злым полковником, носящим теперь темную морскую форму, и почти все это время Покрышев был мрачен. Все-таки «чапаевская» авиагруппа была очень необычным подразделением, и проблем с ее подготовкой и обеспечением возникало куда больше, чем с родным полком. Но теперь Покрышев не променял бы ее ни на что – слишком много значило уже сделанное.

Так и не успокоенный, главмаршал улетел в Москву – вновь к проблемам с Ленинградским и 3-м Белорусским фронтами, с нехваткой обстрелянных пилотов для формирующихся частей ПВО, с нежеланием командиров отдавать хороших летчиков, с дефицитом высотных двигателей, с плохим кислородным оборудованием и массой других неотложных дел, поглощающих его целиком. И к мыслям о том, решатся союзники на войну или нет. Решится ли Сталин на противостояние им, хватит ли у него нервов не уступить, и хватит ли им всем потом сил – держаться, держаться, держаться…

Покрышев остался. Шустрая машина с курносым молодым шофером, украдкой поглядывавшим на полковника в новенькой морской форме, мчалась по обсаженному облетающими липами шоссе – ровному, чистому, полого поднимающемуся вдоль склона, где маячили зеленые купола обсерватории.

Через полтора часа они добрались до Красногвардейска, до сих пор сохранившего военный вид, и, промчавшись по усыпанным желтыми листьями пыльным окраинным улицам, снова вылетели на хорошую асфальтовую дорогу. Дорога вывела к желтым зданиям служб старой Офицерской воздухоплавательной школы.

Полковничий «як» стоял на поле, уже полностью заправленный. Механик, вытирая руки промасленной тряпкой, радостно улыбнулся хмурому Покрышеву, затем принял фуражку и помог натянуть парашют. Тот, не выдержав, тоже чуть улыбнулся. Над Красногвардейском стояла отличная для сентября погода, было даже еще достаточно тепло. В такую погоду ругаться не хотелось, хотелось блаженно, по-кошачьи, щуриться на солнце.

Истребитель, поднимая клубы пыли, разбежался по полосе и рывком ушел в небо. До Кронштадта было рукой подать, и полковник не успел даже сполна насладиться ощущением свободного полета, не стесненного непрерывным напряженным ожиданием возможной схватки. Ветер из приоткрытого фонаря обвевал лицо, дышалось полно и хорошо.

Крепость, по сравнению с парками Красногвардейска, выглядела пыльной и серой. По улицам ходили патрули, придиравшиеся к козыряющим морякам, изредка проезжали грузовики, крытые потертым брезентом. Морской город, потрепанный войной, но не потерявший строгой мужской красоты.

Кое-где на улице звучал смех, иногда мимо проходили пары – немногочисленные гражданские девушки, пользуясь последними крохами позднего бабьего лета, донашивали цветные платья. Радость удаленного от войны города. Двое молодых старшин, неспешно проходя мимо Покрышева, жизнерадостно заржали над окончанием какого-то анекдота. «Колись, селедка…» – успел услышать полковник утонувший в хохоте конец фразы, прежде чем моряки, морщась, чтобы не расхохотаться в лицо старшему офицеру, четко откозыряли ему и прошли мимо.

Покачав головой в молчаливом одобрении и немного удивляясь себе, он свернул на неширокую улицу, прямым лучом уходящую от аэродромного района туда, где в створе домов блестело море.

Ему не хотелось сейчас думать о закованном в гипсовый панцирь пилоте, который, скорее всего, никогда уже не увидит солнце вровень с собой. Это была не такая уж плохая судьба – много лучше, чем у сотен безвестных сержантов и младших лейтенантов, без всякой славы сгоревших в своих машинах за три с половиной года войны. И уж точно лучше, чем у пехоты, закапываемой в братские могилы, как грибы растущие при каждом перемещении фронта на пять-десять километров к западу. А если к востоку, то бросаемых вообще без всяких могил – на поругание врагам, на съедение воронам.

Пилоты бились и будут биться. Каким бы хорошим летчиком ты ни был, все равно случайность или