Небо цвета крови - Сергей Попов

— Не, себе оставь, Дин, ты с ней быстро общий язык нашел, — отказался я и продолжил: — Двинули тогда, что ль?

А в уме, из самых темных глубин, всплыла колющая дума:

«Важно сейчас не потерять бдительности, быть начеку, держаться вместе. Сердцем чувствую, что-то неладное надвигается…»

Набожно перекрестились, поднялись по лестнице, отбрасывая резкие свистящие отголоски шагов.

На втором этаже было еще темнее, чем на первом. Вдоль просторного пролета, изобильно посыпанного пластами пыли и кусками бетона, мертвецки спали пучки спутанной проволоки, мятые, искусанные ржавчиной бочки, пластиковые канистры, озелененные мхом доски, стулья с угрожающе дыбившимися острыми ножками, гроздья отколовшейся отделки. У изодранных, облезлых стен громоздились ящики, тележки, загруженные коробками и заготовками по металлу. В цехах, запруженных сгнившей электроникой, огрызаясь на наши фонари белым мстящим отсветом, разложился по стенам серо-голубой, частями обвалившийся кафель с проплешинами задеревеневшего цемента. Под окнами в мелкий квадратик, до безобразия изгаженными сажей, не пропускающими даже случайной ниточки солнца, свешивались разбухшие шершавые батареи. То здесь то там красовались раздетые стены с оголенными ребрами арматур, каркасов, изломленные пряди высоковольтных проводов.

— Ух-х… Курт, может, ну его, этот противогаз, а? Снять его к чертям собачьим… — пыхтел Дин, как дремучий старик, почти уже не поднимая ног. — Задохнусь в нем сейчас… — нарочито подавился кашлем — получилось коряво, — тем более кислоты тут вроде нет.

— Дело твое, конечно, — с равнодушием ответил я, перешагивая доски, ощетинившиеся гвоздями, — но не советую: мы только пришли и еще ничего не знаем об этом месте. Неизвестно еще, что там дальше, — и добавил мысленно: «Хотя я и сам бы сейчас с удовольствием стащил с себя эту парилку. Лицо уже все чешется, как комарами искусанное…»

— Уговорил, оставлю! — смирился тот. — Наверно, все-таки погорячился я…

— Вот то-то же, — повернулся — напарник поправлял фильтрующую коробку, закрепленную на ремне, — в конце концов, воды и хлеба он же у тебя не просит? Так, если только фильтр забившийся поменять время от времени, но тут уж никуда от этого не деться.

По темноте заставленных коридоров блуждали прилично. В одних случаях, чтобы пройти дальше, требовалось сдвинуть незыблемые железные шкафы, преграждающие путь, в других — хватаясь за распушенные лоснящиеся кабели, как за поручни пассажирского автобуса, перелезать высокие кладки кирпичей, в третьих — ползти друг за дружкой под чередой лежащих вповалку дверей, светильников, труб, подсвечивая фонарями путь. Иногда у Дина получалось разглядеть на плане фабрики один-другой удачный проход, облегчая дорогу до «Блока № 15», но в остальных ситуациях — оба заходили в тупик. Если же находили в стенах разломы достаточного размера для свободного влезания людей примерно нашей комплекции — единогласно пропихивались.

Однако как только вылезли к перекрестку, загроможденному грудами битого бетона, где ровно через два цеха, согласно схеме, должна уже быть столовая, наши последующие намеченные действия полетели в тартарары — вдали, за черной мглой, пестрело ярко-зеленое сияние кислоты. Оттуда долетало яростное шипение, перегуд, по полу стелился студеный иллюзорный отблеск.

Ш-ш-ш… у-у-у…

Душа будто бы перевернулась вверх тормашками, спина, пропитавшаяся потом, мигом остыла, обледенела, перед глазами все затухло, щеки под маской разгорячились, зажгли.

«Твою же богу душу, а?.. — с пылом выругался я. — Обязательно тебе, проклятая, надо было все испоганить? Что ж такое-то…»

И уже в голос Дину:

— Приплыли мы с тобой, кажется. — Потом замолчал и, чувствуя, как горячится в груди искорка надежды, спросил: — Дин, посмотри, может, она растеклась не там, где двадцать пятый цех? А подальше?..

Но напарник обрадовать не смог.

— Боюсь, что как раз именно там… — он пошелестел планом, точно что-то в нем не разглядел или посмотрел не так, покашлял, — нет, все сходится: вперед нам дорожка однозначно закрыта. А проверять, как далеко эта мерзость расползлась, я бы не рисковал…

— Везет как утопленникам, — резюмировал я, в слепой злобе раздавил кусок кирпича. Тот хрустнул под пяткой, превратился в порошок, в соль.

— Погоди ты кипятиться, еще же столовая осталась. Ну, если и там все плохо — можно ведь по третьему этажу погулять.

— Что ж делать, пошли…

Сбили с ломких петель разбухшую от сырости дверь, просочились вовнутрь столовой. Кругом догнивали перевернутые столы и стулья, под ними — алюминиевые кружки, тарелки, столовые приборы, у входа — раздробленная раковина, зеркало. Перед окном стеснялся маленький оскудевший буфет, облепленный струнками паутины, на нем — помятый чайник. По правой стороне, в пяти шагах от нас, чернела другая стальная дверь с проржавевшей табличкой «Кухня».

— Сюда! — вдруг скомандовал Дин, подскочил к ней. — Помоги открыть, Курт!

Вдвоем приложились ногами, еще — никак, словно били неприступную крепостную стену.

— Ты глянь, а? Все сыплется везде, а эта, сука такая… — вспыхнул напарник, прицелился из ружья, — сейчас мы тебя тогда…

— Тихо ты! Чего задумал?!. — и, цепко ухватившись за ствол железными пальцами, миролюбивым тоном объяснил: — По-другому ведь можно…

Дин по-бычьи дыхнул, за противогазными стеклами недоумевающе замерцали маслины глаз. В свете фонарей они казались какими-то свирепыми, что ли, бездонными, точно омуты.

— Да ну? И как же? — как можно сдержаннее полюбопытствовал Дин, но в голосе все равно прослеживались нотки раздражения, противодействия. — Заклинание прочитать? С бубном попрыгать? — А закончил так: — Пустая это затея! Дал бы лучше сейчас по ней разок из ружьишка — и вся печаль. Так нет же, надо свое что-то добавить…

— Зря ты так на меня накидываешься-то, — парировал я, — зачем грохот ненужный поднимать? Патроны переводить? У тебя их так много осталось, что некуда девать? Не думаю… — поводил по нему строгим взглядом — напарник нетерпеливо и зло мял ружье, словно желал поломать или как минимум погнуть, — лучше помоги, посвети-ка на дверь.

А сам присел вблизи, расчехлил нож, нащупал под ботинком вилку и начал взламывать замочную скважину. Та от древности вся крошилась, скрежетала, выдыхала густой рыжевато-серый чад.

— Все спросить у тебя хотел… — неловко начал Дин, неусыпно следя за моими манипуляциями.

— О чем? — спросил я, не отвлекаясь от работы.

— Да про нож твой… — и прибавил витиевато: — Интересный он у тебя какой-то, особенный, никогда такого не видел…

— Костяной.

— Из волчьей кости-то, наверно, она же прочная очень. Или другого зверя какого?

— Человека. — Следом кратенько пояснил: — Она легкая, неприхотливая, точится легко и при хорошем уходе почти не желтеет. Заточка вот четвертый год держится, хоть сейчас волос кинь — запросто разрежет.

Дин ахнул, присвистнул.

— Где ж ты скелет-то нашел, костоглоты же всюду летают… — холодея, протянул он.

— Да… — туманно изрек я, — в подвале одном еще давно. Гляжу на него — вроде бы хорошо сохранился, не поломанный, ну и забрал с собой плечевую кость. Тайком от жены потихоньку в сарае выпиливал, ровнял, придавал форму. Пару месяцев на это потратил, зато вот такой вот ножик получился — в ладони сидит как влитой, кислоты не боится, ржавчины — тем более, а перед ухом махни — хрен услышишь. Да и в тело входит без звука, как иголка в подушку. — А потом что-то закрутились в мыслях минувшие военные будни, и мне под их влиянием захотелось пооткровенничать: — Нам еще на учениях говорили, что на сталь не всегда можно положиться. Потому каждый из нашего отряда помимо основных ножей делал для себя еще один, так сказать, дополнительный. В основном использовали твердое стекло, пластик, кость, у некоторых, помнится, в ход шел туф и даже вулканические породы. Клинки выходили легкие, неприхотливые, безотказные, а самое важное — бесшумные. А это, порой, важнее всего оказывается…

— Эх, мне бы такой… — мечтательно высказался Дин, — а то мой ножик уже совсем скоро доломается.

— А что ж? Сделаем. Только материал подыскать подходящий — и сделаем.

Расправившись с дряхлым замком, победоносно толкнул дверь. Она распахнулась с тугим скрежетом, сгребла теснящуюся за ней гору мусора.

— Вот так, а ты стрелять хотел, — со смешком в голосе заметил я, — все же проще делается.

— Однако ты, а!.. — усмехнулся тот, похвалил: — Золотые руки! — а дальше с ехидным вопросом: — Где же ты и этому-то научился, если не секрет?..

— Нас и не тому учили… — и закончил даже как-то сумрачно, холодно, испытывая нарывающую боль при этих словах: — Я ж наемник, Дин. И лучше бы им не был никогда, не видел ничьих лиц, обреченных глаз, не слышал криков. Высыпаться хочется по-человечески без всего этого ужаса, понимаешь? А лучше — жизнь другую прожить, никого не убивая. Вот только милостивый бог никому не дает права на искупление. Да и молитвы не слышит. Чушь это все, если говорят иначе. Во всяком случае, на мои раскаяния он всегда молчит. Наверно, потому, что у меня просто не осталось ни осколочка души. Греховодникам ведь он не отвечает.