Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович

Шаненя шел домой и думал, как доберется назад Алексашка. Против течи трудновато будет грести — вода в Пине быстрая. Вошел во двор, а Устя навстречу бежит из хаты.

— Где ходишь, батя?

— Что тебе? Соскучилась?

Вошел в хату и на лавке увидел Любомира…

ОДНОЙ ДОРОГОЙ

«А черкасы де, государь… польскую и литовскую землю воюют, а в зборе де, государь, черкас тысяч з десять и воевали Быхова города и Могилева города уезды… А у черкасов де, государь, с поляки учинилася ссора за веру и белорусцы де к черкасам приставают…»

«Чтоб есми вовеки все едино были…»

ГЛАВА ПЕРВАЯ

круженный лесами и глухими болотами Пинск жил, казалось, обычной спокойной жизнью. Лавочники Федор Казакевич и Павел Красовский возились возле лобазов. Открыл двери корчмы Ицка, и на улицу дохнуло перекисшей брагой. С утра на рынке суетились бабы. В шляхетном городе стояла тишина. Но спокойствие было обманчивым. В шляхетном городе этой ночью не спали. Пан Лука Ельский ходил по комнате, заложив за спину руки. Тревожные мысли целую ночь не давали покоя: слишком внезапно оказался Небаба под стенами. Пан Лука Ельский ожидал казаков, но позднее. Был уверен, что к этому времени ближе подойдет к городу войско стражника пана Мирского. Единственное, что успокаивало и вселяло уверенность, так это приход нового короля. Он-то уже не потерпит разбоя в крае.

В доме пана Скочиковского полутемно. Маленькие окна прикрыты ставеньками. Пан Скочиковский тоже давно не спит. В плетенную из ивовых прутьев корзину уложил собольи и куничьи меха, одежду. Поразмыслил и решил, что черкасы народ опасный, и ежели появились они под стенами города, то вовсе не для того, чтоб погарцевать на виду и снова уйти в лес. И чернь не преминет случая, чтоб свести счеты. Только теперь подумал, что Шаненя больно замысловатый мужик. Куда употребляет он железо, неизвестно. Только не на колеса. Да бог с ним! Скочиковский решил уехать из города. Но как покинуть Пинск? Ворота все заперты наглухо, и к ним приставлена стража. Если только шляхетным мостом через Пину? А там, верстах в семидесяти, недалеко от Иваново есть тоже мост.

На базарной площади людей поубавилось. Топчутся бабы с цыплятами. Ни горячего сбитня, ни пирогов с капустой, ни меда. Бродят мужики, ожидая новостей. Возле них шатается обезумевший Карпуха, трясет кулаками, поглядывая на шляхетный город. Мужики усмехаются в бороды, хитро перемаргиваются.

В мужицких хатах всю ночь, как в ульях. Шепчутся, прислушиваются, не слышен ли топот копыт? Ждут не дождутся, когда ударят черкасы по городу. Пусть бы только ударили! Тогда уж выйдут на подмогу. В хатах поставили топоры возле дверей да вилы. Чтоб были под руками. Клокочет в мужицких грудях ненависть. Если уж вырвется она наружу — уподобится весеннему потоку, шумному и неудержимому, сметет все на пути, и не будет силы, которая сможет остановить или задержать ее. Припомнит чернь все, что накапливалось многие годы: и не знающие меры поборы, и батоги, что свистели над мужицкими спинами, и обиды, что чинили паны над бабами и девками, и поруганная вера. Гнев мужицкий будет неумолим и свят. Не остановится топор ни над панской головой, ни над колыской панского дитяти…

Пропели петухи. Шаненя, Алексашка и Любомир вышли из хаты. На дворе было зябко — кончался сентябрь. Небо по утрам затягивало серой, плотной дымкой. Порыжевшие листья кленов и берез устлали дол. Ветер гнал по Пине мелкую рябь. На город тянулся терпкий запах болотной прели. Днем сквозь густую туманную завесу солнце пробиться не могло и висело над лесом желтовато-белым матовым диском.

Любомир пригладил ладонью путаные волосы, спокойным взглядом окинув Шаненю и Алексашку, спросил:

— Ну, что, поедем?

— С богом!

Шаненя хлопнул вожжей по крупу лошади, и она потянула воз, в который был уложен нехитрый багаж ремесленника — седелки, хомуты, десяток колес и новые железные обода. Молча тронулись за телегой Алексашка и Любомир. Алексашка шел и старался не думать о предстоящем деле. Тревожные мысли были только помехой. Уже с вечера все продумано и решено. Ехали по безлюдной улице и знали, что из каждого оконца их провожают зоркие глаза горожан ремесленного посада. В домах не спали.

Еще издали, когда показались Лещинские ворота, Алексашка увидел стражу — двух часовых с алебардами. Они стояли у закрытых ворот. Один из них поглядывал в амбразуру. Подъехали ближе и остановились. Часовой в шлеме и с кирасой на груди недобро посмотрел на Шаненю.

— Куда едешь?

Шаненя придержал коня.

— В Логишин утварь везу… Раскрывай ворота!

— Поворачивай назад! — рассерженно приказал часовой.

— Чего кричишь, стражник? Поворачивай, поворачивай! Я утварь везу. Купцам нонче ворота открыты…

Добродушный тон Шанени смягчил стражу, и часовой недовольно фыркнул:

— Не видишь, баранья твоя голова?! — он кивнул на ворота. — За стеной казаки. Велено не выпускать никого из города и врат не открывать кому бы то ни было.

— Вот оно что! — Шаненя тихо свистнул. — И купцам уже дороги нету?

— Казакам все одно, купец ты или куничный. Порубят и тех, и других.

Шаненя закачал головой. Но уже было радостно то, что стража заговорила. Видимо, стоят часовые всю ночь, хотят спать и обрадовались, что разогнали разговорами сон.

— А знаешь, мы через шляхетный мост проехали Пину. Там стража пропустила.

— Не мели! И там наглухо закрыто.

— Не веришь?!. Неужто придумывать стану? Вот тебе крест, проехали…

Часовой не заметил, как Любомир взобрался на лестницу и высунулся над стеной по пояс. Снял малахай, снова надел. Лестница скрипнула. Часовой схватил в обе руки алебарду.

— Слазь!

— Чего испугался? — удивился Любомир. — И поглядеть нельзя, что там за казаки…

— Слазь, говорю, нечистая твоя душа! Не то… — и размахнулся алебардой.

Любомир поспешно соскочил: со стражей шутки плохие. Отошел к телеге, прислушался. За стеной, в стороне леса, трижды прокричал филин. Отлегло сердце — их заметили.

— Ох и злющий ты! Никаких казаков не видать.

— Я те покажу, смерд поганый! — не унимался часовой, потрясая алебардой.

— И ты смерд, — отбивался шуткой Любомир. — Или, может, княжеского роду?

— Что делать будем? — нарочито громко спросил Шаненя.

— Видишь сам, гонит воин, — с обидой ответил Любомир. — Придется поворачивать оглобли.

Втроем переглянулись и поняли друг друга. В лесу казаки сидят на конях и, может быть, вытянули из ножен сабли. Ждут. Тянуть дальше нельзя. Уже проходит серая, предутренняя мгла. Город оживал. Где-то недалеко гремели бадьей колодца. К воротам может подойти свежая стража, а то и войско. Надо было действовать решительно и смело, без промедления.

Перед самыми воротами Шаненя начал разворачивать коня.

— Стой, атоса слетела! — предупредил Любомир.

Часовой не хотел смотреть, как надевали атосу.

Приставил к стене алебарду и приник к амбразуре. Был самый подходящий момент, и Любомир воспользовался им. Выхватив кинжал, пырнул часового, и тот, схватившись за бок, со стоном покатился по земле. Второй часовой не сразу сообразил в чем дело. Но когда опомнился — было поздно: Любомир занес над его головой алебарду, а Шаненя и Алексашка уже возились с тяжелым засовом на воротах.

— Не шевелись! Убью!.. — закричал Любомир часовому.

Тот окаменел от страха.

Шаненя, сбивая о железо руки, тянул ржавый, непослушный засов, которого не пускали в действие по меньшей мере лет двадцать. Засов скрипел, но все же поддавался. Пронзительно взвизгнули тяжелые створки ворот. Шаненя и Алексашка с силой толкнули их, и они разошлись в стороны.