Горгулья - Эндрю Дэвидсон

После его ухода Марианн Энгел чуть расслабилась, стала кормить меня шоколадками и рассказывать истории о привидениях — самые обычные, не те, в которых фигурировали ее собственные знакомые. Она рассказала очень распространенную историю о двух мальчишках, которые услышали по радио о сбежавшем из психушки маньяке с крюком вместо руки и бросились прочь из того района, скорее домой — а там, на дверной ручке, висит вырванный с мясом крюк! О том, как юная девушка голосовала на дороге, поймала машину, ее подвезли домой, но она забыла в машине пальто и водитель пару дней спустя заехал к ней — вернуть пропажу, но тут вдруг обнаружилось, что девушка погибла десять лет назад, на том же самом месте, где он ее подобрал. О том, как один человек собирал паззл, сидя за столом в своей собственной кухне, а там складывалась картинка, как он сам сидит за столом и складывает паззл, а на последнем кусочке мозаики оказалось жуткое лицо в окне. О том, как молоденькой няне все время кто-то звонил, угрожая ребенку, за которым она присматривала, а потом она позвонила на телефонную станцию и выяснила, что звонки эти шли с ее же телефонного номера. И все такое.

Рассказывая, Марианн Энгел покрыла голову запасной простыней с кровати и подсветила изнутри лицо фонариком, позаимствованным со стола медсестры у входа в отделение. Все это было так банально, что казалось совершенно очаровательным. Она осталась намного дольше, чем разрешалось посетителям — медсестры давным-давно прекратили попытки загнать Марианн Энгел в общие рамки, — а в полночь как будто растерялась, что старинные часы не бьют двенадцать (или, может быть, тринадцать) раз.

Напоследок, рано-рано утром, перед самым уходом, она лишь добавила:

— Только дождись Хэллоуина на следующий год! Мы отправимся на удивительный праздник…

Кожу мне теперь пересаживали реже. Существование по-прежнему текло от операции к операции, что было вполне ожидаемо, но суицидальный бред наяву почти прекратился и я теперь сделался лучшим учеником Саюри. Я мог бы соврать и сказать, что достиг успехов лишь благодаря своему несгибаемому характеру или что стремился соблюсти условия договора с Нэн. Мог бы соврать и сказать, что делал все ради себя. Мог бы соврать и сказать, что увидел свет. Нет; главным образом я хотел произвести впечатление на Марианн Энгел.

Как миленько. Мерзкая змеюка радостно вильнула языком и хвостом, стиснула меня. «Интересно, что получится, когда ты выпишешься?»

Я продвинулся до того, что уже способен был прошаркать несколько шагов кряду с помощью алюминиевых ходунков. Чувствовал я себя преглупо, но Саюри уверяла, что вскоре я смогу перейти на костыли.

Очень сильно помогли мне сделанные на заказ ортопедические ботинки. От первой пары ноги сильно болели, и тогда специалист сшил вторую пару, с учетом возникших проблем. Главный же эффект от этих ботинок был не физический, а моральный. Ботинки — величайший уравнитель для человека, лишенного пальцев: точно кожаная маска на обезображенном лице.

Надо признать, Саюри отлично знала, что делала. Вначале большинство упражнений были на растяжку, чтобы вернуть мне утраченную амплитуду движений. Затем мы перешли к эспандерам — эластичным лентам, которые использовали в качестве упоров, а уж после переключились на простую силовую программу. С каждой неделей я поднимал все больший вес, а иногда даже спрашивал у Саюри, можно ли сделать два-три лишних, не запланированных программой подхода.

Теперь я был в состоянии выбираться из постели и ковылять до туалета. Огромный прорыв — способность самому себя обслуживать, скажет кто-то. Но каким же психологическим ударом оказалось для меня обнаружить, что я больше не способен писать стоя! Как будто меня попросту оскопили.

Заканчивался седьмой месяц госпитализации, приближалось Рождество.

Марианн Энгел старалась изо всех сил: украшала палату венками, ставила отрывки из Генделя — и сокрушалась, что в ожоговом отделении не разрешается зажигать свечи.

Вечером шестого декабря Марианн Энгел выставила мои новенькие ортопедические туфли на подоконник со словами, что в эту ночь святой Николай оставляет подарки в детских ботиночках.

Я возразил: дескать, в трейлере такой традиции не было, — она же напомнила, что жизнь не начинается и не заканчивается моим личным опытом. Вполне резонно.

Я указал на тот факт, что уже не ребенок, но она просто отмахнулась:

— Для Бога все мы дети.

На следующее утро Конни схватила мои ботинки с подоконника:

— А это тут еще зачем? — И обнаружила в них кипы сотенных банкнот.

Меня это происшествие необычайно растрогало. Я отреагировал не столько на сам подарок, деньги, сколько на вдумчивое отношение Марианн Энгел к моей ситуации. Приближающиеся праздники ставили меня в затруднительное положение: как же я смогу купить рождественские подарки? Конечно, у меня осталось кое-что на тайном счете в банке, на другое имя, однако я не мог бы до него добраться. Пожалуй, я и вовсе не смогу забрать деньги, даже когда выпишусь: фотография на фальшивом удостоверении личности, по которому я открывал этот счет, больше не соответствует моему лицу.

Марианн Энгел догадалась, что мне необходимо, и, не вынуждая меня просить денег или обходиться без них, придумала очаровательный способ снабдить меня наличностью. Подарок! От святого Николая!

Итак, затруднение мое разрешилось. Почти. Мне все еще требовалось найти способ получить подарки из магазина прямо к больничной койке; впрочем, у меня имелся отдельный план.

Я попросил Грегора зайти ко мне после тренировки с Саюри.

Когда оба оказались в палате, я начал так:

— Можете, конечно, отказаться, но вы оба могли бы меня реально выручить. Надеюсь, вы сможете пройтись вместо меня по магазинам?

Грегор поинтересовался, зачем мне понадобились оба. Потому что я хочу сделать подарки вам обоим, объяснил я, но нельзя же просить каждого покупать их себе самим. Саюри купит мой подарок для Грегора, а Грегор мог бы купить за меня подарок для Саюри. Остальные подарки пусть купят вместе.

— Конечно! — обрадовалась Саюри. — Я обожаю покупать рождественские подарки!

Услышав это, Грегор тут же согласился. Я вручил им по конверту с указаниями, что нужно купить от моего имени для каждого из них. Уже на выходе Грегор вдруг оглянулся и посмотрел на меня со странной полуулыбкой.

Марианн Энгел еще не дочитала мне «Ад». Чтение продвигалось так медленно еще и потому, что она никогда не читала слишком много за один раз, предпочитая смаковать красоту слога, а также потому, что она все время перескакивала на итальянский. Мне не хватало духу перебить ее, когда такое случалось, ведь она бывала так поглощена чтением; вдобавок итальянский в ее исполнении звучал изумительно. В конце каждого такого напева мне приходилось признаваться, что я ни слова не понял, и тогда на следующий день Марианн Энгел повторяла отрывок — все то же самое, но по-английски.

Вольтер писал, что слава Данте будет вечной, ведь усилиями легиона комментаторов этого сумасшедшего все равно никто никогда не читает. Я полагаю, Данте так мало читают потому, что это никому на самом деле не нужно. В Западном мире его шедевр олицетворяет всеобщие представления об аде; из литературных произведений только Библия глубже вросла в массовое общественное сознание.

— А ты знал, — спросила Марианн Энгел, — что Дантов «Ад» основан на видениях Мехтильды Магдебургской «Текучий свет Божества»?

— Одной из твоих трех наставников, да?

— Да, — подтвердила она.

Я признал, что (неудивительно) очень мало знаю об этой женщине (а если честно — ничего не знаю), и Марианн Энгел принялась меня просвещать.

Мехтильда родилась в Саксонии, в самом начале тринадцатого века, и в детстве испытывала ежедневные видения, в которых ее посещал не кто иной, как самолично Дух Святой. В двадцать лет она сделалась монахиней-бегинкой в Магдебурге и стала жить праведными молитвами и смирением плоти; интересно, что чем сильнее она ужесточала эти самоистязания, тем чаще становились видения. Она рассказала о них исповеднику, и тот, уверившись в божественном происхождении явлений, понудил Мехтильду все записать.

«Das flie Oende Lichtder Go Uheit», как называлось то произведение по-немецки, вдохновило бесчисленных последователей, включая Мейстера Экхарта и Кристину Эбмер. Данте Алигьери тоже явно читал эту работу в переводе на латынь, и многие исследователи убеждены, что он использовал концепцию загробной жизни Мехтильды в качестве основы для своей «Божественной комедии»: Небеса вверху, ниже Чистилище, а на самом дне — Ад. В самой бездне Ада Мехтильды Сатана прикован собственными грехами, а из его пылающего сердца и изо рта изливаются муки, чума и разорение. Это подозрительно напоминает Дантова Сатану — трехликое чудовище, вмерзшее в глыбу льда на самом дне Ада, чудовище, которое терзает зубами троих предателей (Иуду, Кассия и Брута) и тремя ртами целую вечность изрыгает их гной.