Волгарь - Марина Александрова

Через некоторое время худые члены Евдокии потеплели, и женщины, тепло укутав старушку, присели передохнуть. Дарья обратилась к едисанке:

– Ануш, как же ты матушку-то не уберегла, зачем позволила ей к воде подходить с тяжелым бельем?

Бедная девушка просто онемела от незаслуженной обиды и еле-еле смогла вымолвить:

– Как же я могла указывать старой хозяйке? Она меня никогда не слушать, она тебя не слушать, а кто я есть... – под конец Ануш от волнения снова начала коверкать слова и заплакала.

А Дарья, увидев, что зазря обидела девушку, которой и так в жизни выпало немного светлых дней, принялась утешать ее и извиняться. Дарья и сразу-то вовсе не хотела сказать девушке обидное, просто вырвались у нее такие слова от тревоги за матушку, от боязни, что потеряет она последнего близкого человека, а зла к Ануш не было в ее сердце. Не считала молодая вдова, что права Евдокия, когда называла Ануш лишним ртом и нахлебницей. Помнила Дарья, как спасла едисанка Ефима, как смотрели они с матерью с надеждой на нее, когда потерял казак память. И только благодарность и жалость испытывала молодая женщина к этой девушке.

Всю ночь просидели Ануш и Дарья у постели Евдокии, а поутру пришла старушка в себя. Да только сделался у Евдокии сильный жар, застудилась она в ледяной волжской воде, слишком долго пришлось ей потом на холоде пробыть, пока принесли ее домой. Как ни старалась Ануш помочь старой хозяйке, какие только снадобья не готовила, а видно, пришла пора Евдокии помирать. День ото дня угасала старушка, прозрачным сделалось ее сморщенное личико, руки скрючило лихорадкой, точно сухие ветви, и жестокий удушливый кашель сотрясал грудь Евдокии, после которого оставались алые следы на тряпице, что прикладывала она ко рту. И как ни уверяла старушку-мать Дарья, что поправится она непременно, знала Евдокия, что уж недолго осталось ей. Жалела только, что не привелось перед смертью сыночка увидать своего непутевого, Ефимушку ненаглядного. Да просила слезно позвать священника, отца Николая, чтобы исповедаться напоследок в малых своих старушечьих грехах и причаститься.

На Казанскую отмучилась старая вдова. Тихонько заснула после обеденной трапезы, да и не проснулась более. Лежала старушечка под образами с просветленным лицом, на котором не осталось и следа от мирских горестей. Отчитал дьякон заупокойную службу по усопшей, и схоронили Евдокию, поставив на могилке простой деревянный крест. А после похорон пошел снег, такой густой и пышный, что сразу покрыл землю, спрятав все следы и осеннюю грязь.

– Видно, простил Господь матушке все прегрешения, раз снег пошел, – тихим усталым голосом произнесла Дарья.

Она прижала к себе притихших и каких-то немного пришибленных похоронной суетой сыновей и задумалась о дальнейшей жизни. Остаток денег, что давал матери Ефим, весь ушел на похороны и поминки, запасы на зиму не такие уж и великие успели бабы сделать, так что не представляла Дарья, как же дальше жить, как растить, поднимать на ноги сыновей.

Старшенький Николка вывернулся из-под материнской руки и внимательно смотрел на мать. Мальчик понимал, что эта неожиданная ласка матери происходит от растерянности и страха за них, ее детей. Николка был не по годам умен и хорошо помнил отца, в отличие от младшего Юрашика, который доверчиво смотрел на мир и многое принимал как игру. Да и чувствовал Николка, что стал старшим мужиком в семье, и ему отвечать за родичей. Он вспомнил разговоры подначальных отцу стрельцов и обратился к Дарье:

– Матушка, а остались ли у тебя грамотки отцовские?

– А почто ты вспомнил о них сейчас, сыночек? – ответила удивленная мать.

– Да слыхал я давно еще от стрельцов, что полагается стрелецким семьям казенное содержание. Особливо ежели погиб оный стрелец на государевой службе. Наш-то батюшка так и погиб. Вот с грамотками ты и выхлопочешь нам содержание, проживем, даст Бог.

Дарье по-новому взглянула на Николку. Ее потрясла рассудительность сына, ведь сама она даже не подумала о такой возможности. После этого случая она всегда советовалась с сыном, как со взрослым, каждый раз удивляясь зрелости его суждений.

Сыскала вдова сотника мужнины жалованные грамотки, перечла их не раз и вновь пригорюнилась.

– Эх, Николка, Николка. Кто ж нам сейчас выплатит казенное-то содержание, когда нету в Царицыне даже дьяка приказного государева! Куда ж идти-то с этими грамотками.

– Ты, матушка, не горься раньше времени, а сходи к отцу Николаю, он-то умный человек, давно в Царицыне, глядишь, что и присоветует.

На следующий день Дарья отстояла обедню, исповедалась, причастилась и подошла к священнику с вопросами. Она поведала отцу Николаю о своих бедах, и он подтвердил Николкины слова о казенной пенсии, что полагалась ей и детям, и присоветовал ехать в Москву с челобитной. А напоследок вызвал священник дьяка и велел тому составить для вдовы сотника Васильева прошение, да еще сам отписал грамотку, как справно нес государеву службу сотник и как погиб он от руки воровских казаков Стеньки Разина, и запечатал своей печатью.

Премного благодарила Дарья отца Николая за заботу, но ума приложить не могла, как добраться по зиме с малыми детьми до Москвы. Грустно поведала уставшая женщина своим домочадцам о новых препонах, что появились в их и так тяжелой жизни.

– Как мы до столицы-матушки доберемся, один Бог знает! Да и денег-то у нас на дорогу вовсе нет. Избенку вот разве что продать, так много ли за нее дадут.

Даже разумный Николка не знал, что присоветовать матери при таком раскладе. Но тут растерянной семье Васильевых пришла на помощь Ануш. После смерти Евдокии она совсем притихла и старалась как можно меньше попадаться на глаза другим людям. Тихонько садилась она в темный угол, привычно обняв колени и положив на них голову, и слушала разговоры Дарьи и Николки, со страхом ожидая, что же будет с ней. Ведь судьба едисанки нисколько не занимала Дарью, ей и своих забот хватало. Потому-то Ануш и встрепенулась, когда услышала жалобы хозяйки на невозможность отправиться в Москву. Девушка вспомнила о нечаянном подарке Ефима, который сунула в сарайчик, не глядя.

Ни слова не говоря, выскочила едисанка из избы, быстро отыскала узел, что уже успел покрыться пылью и паутиной, и влетела в горницу, протягивая находку Дарье:

– Даша, можно ехать! Тут деньги, хватит мало-мало!

Женщина недоверчиво приняла из рук Ануш сверток, развязала узел и ахнула: перед ней вместе с отрезом алого златотканого бархата лежали дивные изумрудные серьги и такое же кольцо венецейской работы. Да, денег, которые можно выручить за эти вещи, с лихвой хватит на дорогу, да и на жизнь в столице по первости хватит.