Сладость мести - Шугар Раутборд

Взяв Фредерика за его нежную руку, Вильгельм Вольфганг фон Штурм другой рукой расстегнул пять пуговиц черных джинсов своего партнера, приведя тем самым Фредерика в исступление: те секунды, пока его новый хозяин расстегивал ширинку и освобождал пульсирующий дротик, показались ему вечностью.

Давление в паху стало невыносимым, и Фредерик застонал от наслаждения и боли, отброшенный в сказочный волшебный мир. Холодный металл кольца поразил его в набухшее, горячее, пульсирующее средоточие блаженства, а затем теплые, большие ладони, приласкав два мягких шара, сомкнулись в кокон. Фредерик запаниковал, почувствовав, что вот-вот кончит. Он не мог себя удерживать, слишком много всего сошлось: Е-таблетки, экстаз, красота мускулов, мужчина с мужчиной, стремительность всего происходящего.

— Я вот-вот кончу. Могу я это сделать сейчас? — Он почти хныкал.

— Нет, я скажу когда, радость моя.

— Да, да, — чуть не рыдая, сказал Фредерик. У него дух захватило, когда он почувствовал тяжелое прикосновение к своим чудесно очерченным ягодицам: пальцы барона, с нанизанными на них кольцами примерялись к его, Фредерика, заду. Словно почувствовав, что молодой красавчик вот-вот потеряет контроль над собой, барон поспешно отнял рот от красивого копьеца своего юного друга.

— Не сейчас, радость моя, еще не время.

— Да, да, как вам будет угодно, милорд.

"Какого… он обращается к барону "милорд"? Это в такой-то момент!" Голова у Фредерика кружилась. Последние остатки разума как ветром сдуло, стоило губам барона вновь сомкнуться. Фредерик выгнулся, исполняя кульбит, который совсем недавно ввел в практику гимнаст, золотой медалист последней Олимпиады. Еще никогда Фредерик не был таким податливым, таким послушным, таким горячим.

Задев спиной холодный мрамор ночного столика, он почувствовал, что оцарапался. Но уже в следующее мгновение он был препровожден на ложе любви, шедевр Жана Дюнана стоимостью два миллиона долларов, с двумя нимфами и двумя сатирами, танцующими в изголовье. "Что они знают о настоящем экстазе? — подумал Фредерик. — Что они знают о томлении двух мужчин, об их стремлении к слиянию, в котором экстаз и мука — одно и то же?". Он не мог думать ни о чем другом, кроме того, что располагалось у него между ног. Он был опьянен мужским запахом, запахом силы, за которым тысячелетия мужского господства над женщинами — с их ограниченностью и приземленностью. Тело его, охваченное желанием, все более обретало очертания знаменитой статуи Давида, сработанной мастером, не брезговавшим при случае переспать со своей юной, красивой моделью.

Пока пальцы барона, украшенные кольцами, прокладывали дорогу внутрь Фредерика, уходя все глубже и глубже, тот томился лишь по себе и стремился к себе. Это для барона он был романтическим героем, байроническим типом, воплощением аристократической красоты, жемчужиной, которую он извлекал из грязи повседневности, как Караваджо подбирал на грязных перекрестках своих пацанов и превращал их в юных божков на своих живописных полотнах. В зеркале, сделанном по рисунку того же Жана Дюнана, Фредерик — обезумевший, танцующий в ритме диско, взятый на первом же любовном свидании, теряющий над собой контроль, — увидел свой собственный смутный силуэт, закрученный ураганом чувств и ощущений. Он разглядел красивое туловище, свою скульптурную попенцию, взметнувшуюся вверх в форме идеально правильных хрустальных шаров. Фредерик отчетливо увидел в зеркале отражение своей страсти и настойчивое желание барона, и тут же неожиданно овладел собой. Он мог теперь удержаться от того, чтобы немедленно кончить, и тем самым он мог подыграть барону. Теперь он был в состоянии сделать приятное барону! Это были не порнографические фантазии в духе Хончо-Торсо. Теперь он мог терпеть, теперь он мог ждать. Он закрыл глаза и затаил дыхание, когда барон переместил его на свое гибкое, упругое тело, на редкость хорошо сохранившееся для мужчины под пятьдесят. Он мог подыграть барону. Он чувствовал, что сможет кончить вместе с ним. Собрав все силенки, он мог держаться. Оседлав барона, Фредерик, задыхавшийся от волнения, потянулся назад, чтобы обхватить фон штурмовскую пушку, более крупную, чем он себе представлял, и ввести ее в тот потаенный уголок, где разыгрываются мужские, лицо к лицу, игры, переходящие в финале в оргазм. Резкая боль через несколько секунд сменилась наслаждением, а чудовищная палица превратилась в нечто бархатное. И стонущий, задыхающийся Фредерик поскакал на хозяине, как средневековый рыцарь скачет на своем чудовищно выносливом коне в схватку во имя своего господина.

Зеркало безучастно отражало эту причудливую воинственно-экстатическую пляску двух содрогающихся и извивающихся мускулистых тел. В этом обезумевшем мире косматые всадники на белых конях пасли диких бизонов и пара неустрашимых воинов во весь опор мчалась к краю света.

Мрачная и потаенная слава внутримужской любви, о которой глухо повествует история греческой, римской, вестготской и древнесарацинской цивилизации, ныне во всем блеске была явлена Фредериком и его Бароном.

Хладнокровный и невозмутимый миллиардер и прелестный парнишка корчились вместе — в одной и той же ошеломляющей и нежданной страсти. Там, где сознание уходит на второй план, они были лишь двумя сорвавшимися с обрыва камнями, двумя бьющимися не на жизнь, а на смерть оленями, у которых в схватке запутались рога, и так продолжалось, пока Фредерик не доскакал на бароне до вершины. Их тяжелое дыхание стремительно ускорилось, и они забились в экстазе слияния.

— О, мой Бог! — задыхаясь, воскликнул Фредерик, скатываясь с барона и падая с ним рядом.

— Не твой Бог, а всего лишь твой барон и твой господин.

Барон засмеялся, обессиленный и удовлетворенный.

— Мой красивый мальчик. — Он погладил голову Фредерика, отдыхавшего на его груди, отбросил со лба красавчика мокрые пряди.

— Ты был, как Нижинский в роли фавна в "L'apres-madi d'un Faune", — сказал он, поглаживая свое сонное дитятко, — он так же грациозно содрогался в своем балетном оргазме на глазах у всего Парижа. Его "ПОЛУДЕННЫЙ СОН ФАВНА" так шокировал парижан в 1912 г., что был запрещен властями для представления, и, только сразив на частном вечере собравшийся там цвет Парижа, Нижинский открыл балету путь на сцену. Подожди немного и увидишь, что у меня найдется для тебя в запасе.

Фредерик потянулся, выходя из дремы, и, скользнув в надежные объятия барона, зевнул.

— Так как мне звать тебя теперь?

— Вольф, радость моя. Я буду твоим Вольфи.

Перепрыгивая через ступеньки, Флинг мчалась на третий этаж. Следовало поторопиться, и она прибавила ходу. Только ворвавшись в квартирку-студию, где можно было ждать звонка телефона и прислушиваться, не слышны ли его шаги, она облегченно вздохнула. Наконец-то! О Боже, а что если она пропустила его звонок? Она метнулась к телефону. Светлые, как солнце, волосы развевались. Это был ее третий год в Нью-Йорке и второй — в этой комнатке, а ей все еще казалось, что она только вчера въехала в эту полную воздуха, вымытую до блеска квартирку. Обзавестись какой-нибудь мебелью до контракта с "Кармен" у нее не было никакой возможности, а после контракта она никак не могла выкроить для этого время.