Скучный декабрь - Макс Акиньшин

Сидевшие у костра солдаты принялись считать, и, через некоторое время выяснилось, что никто не знает, какой сегодня день. То ли понедельник, то ли четверг. Мнения разделились, вызвав жаркие споры. Леонард, как обычно придерживался собственного понятия: что какой бы день сегодня ни был, в нем не содержалось ровно никаких запретов к тому, чтобы выпить. Пусть даже и с утра. Но пить было все равно нечего, и пререкания на этот счет сами собой закончились. Единственно, что доподлинно было выяснено: на дворе декабрь, и начался он давно. Вот когда он закончится, спорящие так и не определили, потому что, прервав разговоры, по балке протяжно понеслось:

— Строиться! Строиться! Строиться!

Поэтому каждый остался при своем правильном соображении. Лысый великан в качестве последнего аргумента, надвинул вихрастому, отстаивающему, что этот декабрь обязан закончиться послезавтра, шапку на нос. Все разобрали из пирамид винтовки и потопали вверх по склону. У задыхающегося в последних искрах костерка остался только повар Степа, собирающий на запряженный гнедой кобылкой воз немудреную посуду.

Пока пехота неопрятной массой строилась в колонну, разъезды разведчиков уже выдвинулись и казались темными кляксами, пачкающими белоснежные просторы, Через пять минут суеты отряд, с отчаянно скрипящими позади возами двинулся в сторону дороги. Во втором взводе, закинув винтовку за плечо, бодро шагал пан Штычка.

Бородач щедро поделился с ним табаком, так что, свернув козью ножку из пожелтевшей газеты, он беспечно покуривал, прислушиваясь к разговорам.

— На Киев пойдем, стало быть, к Деникину, або в Крым или на Дон. — авторитетно заявил вихрастый паренек. — Там ужо краснопузым покажем! Нет такой правды, Богородицу позапрещать! Ой-ей шуму наделаем, братцы!

— Сопли подбери, Аника-воин, — посоветовал спрятавший лысину под взъерошенным треухом торговец солью. — До Дону тово шагать тыщу верст.

— А то, может, дошагаем? — спросил пан Штычка. — Оно, конечно, понятно, что в тягость такие приключения. Тут тебе не до ветру сбегать. Тут упорство иметь надо. У нас, когда на фронт отправляли, был господин один, а служил он по партикуляру в одном учреждении. Так выспросил он, как повезут, чего с собой брать, стало быть, и заявляет: Никак не могу я братцы на паровозе на фронт ехать. Такой патриотизм у меня в теле образовался на немца гневательный, что я на фронт быстрей пешком дойду, а то и военную хитрость заделаю. Зайду сейчас до дому, за песельником, табачку возьму, да пойду вокол зиеми. А то потом подсоблю вам с обратки-то. Вроде как с заду германа печалить буду. А песельник мне нужен, говорит, чтобы скуки хандры в дороге не было, слов то всех песен не знаю. Так и ушел. А может, сейчас уже и пришел на позиции? Только никто ему не сказал, что война уже закончилась. Вот как бывает, за упорством. — заключил Леонард и затянулся потрескивающей самокруткой.

— Врешь же! Нешто земля наша круглая? — обвинил его недоверчивый вихрастый, на что отставной флейтист, повторяя мятежные слова Галилея, твердо его заверил:

— Да лопни мои глаза, если вру!

— А у нас, когда под Ковелем стояли, такая хитрость была, — сообщил кто-то шагающий рядом, — попривезли к нам секретность одну. Дюже научная была, чтобы с немцем тем бороться. На боку гуля большая, а с заду загогулина с металлу. Ту закорюку ежели крутить, то орет та машинка благим матом на немца. А еще пламенем огроменным плюется. Чисто казни египетские.

— Сейчас, братцы не та война, что была. Сейчас, я вам доложу, воевать много легче в пехоте. Вот в старые времена бывало, что на штурм приступ ежели полезет кто, так обязательно его стрелой проткнут, ну или пострашней чо. Могут и горшком с лайном угостить. Мне один ученый рассказывал, — объявил бородач, несший винтовку с отомкнутым штыком, по-охотничьи, стволом вниз.

— Да и как это с дерьмом-то? — заинтересовано впутался вихрастый

— Понатурально на голову бросят. Без всяких тебе извинений. Специалисты были ой-ей какие. Беспощадность тогда была страшная. А еще и штаны из железа выдадут, вот то тоска была, по нужде хрен сходишь.

— Как же по нужде не сходить? — пожух собеседник, — А ежели припечет совершенно?

— Солдат есть человек духом обязанный, — торжественно провозгласил пан Штычка и аккуратно прочистил нос, зажав пальцем ноздрю, — то везде в уставах написано. Мы в четырнадцатом, когда на фронт ехали, тоже по четверо суток терпели! Теплушка у нас была не приспособлена вовсе. В Куклин как привезли, так уже мочи не было, весь вагон по кустам как припустил! На ходу прыгали! А там уже жандармы, потому как, говорят, уже седьмой эшелон по этим кустам рассиживается. А был там костел у станции, ксендз, стало быть, нажалился начальнику станции. Грязно, говорит, прихожане жалуются. Да, дух у солдата не чета жандармскому, куда там, удержать, четверо суток терпемши! На шию им надавали, чтоб не лезли.

— А в старые времена, поездов и не было, так по году терпели, або больше еще, — поддал лысый великан. Поняв, наконец, что над ним издеваются, вихрастый непечатно буркнул и замолчал.

Бодрое топанье летало среди белоснежных не тронутых следом пейзажей. А над колонной, все более набирая силу, понеслась песня, сопровождаемая залихвастым посвистом. Солнце второй день милостивое к копошащимся внизу людям, нежно грело занятых войною и скучным декабрем солдат.

Земляничка-ягодка,

Во бору родилася,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Во бору родилася,

На солнышке грелася,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

На солнышке грелася,

Русу косу чесала,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Русу косу чесала,

Гребешочек сломала,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Гребешочек сломала,

Рожки в баночку склала,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Рожки в баночку склала,

К себе милого ждала,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

К себе милого ждала,

Насилушку дождалась,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Насилушку дождалась,

На шеюшку бросилась,