Горбачев и Ельцин. Революция, реформы и контрреволюция - Леонид Млечин

Что касается Восточной Европы, то вариантов было два. Либо мы силовыми методами не позволяем Восточной Европе выйти из Варшавского договора, либо мы признаем собственные интересы этих государств и пытаемся соотнести их с нашими интересами.

— Только кажется, что мы всем могли руководить в Восточной Европе, но мы не контролировали ситуацию, — говорил мне Бессмертных. — У политики каждой страны есть своя логика и динамика. Если бы мы пытались силой помешать развитию событий, против нас восстал бы весь мир. Восточная Европа все равно взорвалась бы, и нашей стране был бы нанесен огромный ущерб.

Из Восточной Европы в любом случае войска надо было выводить. Вопрос состоял в том, как уйти — со скандалом и с кровью или более или менее разумно, не рождая новую волну ненависти и не дожидаясь, когда начнут стрелять в спину. Горбачев и Шеварднадзе не довели дело до кровавой драки. Не сожгли мосты, оставили возможность для новых отношений. ГДР погибла не в результате дипломатии Шеварднадзе. В тот момент, когда было принято решение открыть границу между двумя Германиями и восточные немцы хлынули на Запад, социалистическая Восточная Германия фактически перестала существовать. Все, что происходило потом, было лишь юридическим закреплением наступивших перемен.

Политические оппоненты Шеварднадзе упрекали его за то, что он слишком часто говорил своим западным партнерам «да», а надо было почаще произносить «нет». Но профессиональные дипломаты не считают, что министр был слишком уступчив. Когда партнеры никак не соглашались с предложением, в разумности которого Шеварднадзе был уверен, он проявлял жесткость и неуступчивость.

— Когда шли переговоры о судьбе Германии, — вспоминает Сергей Тарасенко, — немцы предложили вариант, который нас не устраивал. Ночью шли переговоры в рабочей группе. Утром министру доложили, что по ключевому вопросу согласия нет. Как быть? Эдуард Амвросиевич спокойно говорит: передайте, что если не будет найдено решение, я на встречу не поеду. И через десять минут наше предложение было принято.

До Шеварднадзе вопрос о средствах ни министерство иностранных дел, ни министерство обороны не интересовал: будет решение политбюро, будут и деньги. Шеварднадзе стал спрашивать: а есть ли на это деньги? Надо ли, скажем, создавать все то оружие, которое хотят иметь военные? Как можно тысячами выпускать танки, но не строить жилье для танкистов?

Советские дипломаты не привыкли задавать вопросы «зачем» и «почему». Они исполняли инструкции. Шеварднадзе просил сформулировать: а в чем именно состоит реальный интерес нашей страны? Каковы наши цели и какую цену мы готовы заплатить за их достижение? Бесплатно ведь ничего не получается. Он часто ставил своих помощников в тупик. Доставал бумагу и спрашивал:

— А почему мы такую позицию занимаем?

Все удивленно пожимали плечами:

— Да мы всегда ее занимали.

Шеварднадзе качал головой:

— Это не ответ. Вы мне объясните, есть ли в этой позиции смысл. Она нам выгодна? Это в наших интересах?

Трудность Шеварднадзе состояла в том, что не хватало времени на размышления. Немудрено было запутаться в быстро менявшемся мире, сообразить что к чему. Время мчалось, как скорый поезд. Надо было успеть сказать свою реплику, прежде чем занавес опустится. При этом Шеварднадзе был достаточно осторожен. Горбачев как президент был куда свободнее в действиях.

Скажем, когда шел процесс объединения Германии, Горбачев на встрече с американским президентом Джорджем Бушем согласился с тем, что единая страна должна сама решить, хочет ли она состоять в НАТО. Народ имеет право выбирать, с кем ему быть. Буш был доволен. Шеварднадзе и Фалин, тогда секретарь ЦК КПСС по международным делам, встревожились. Эдуард Амвросиевич отвел Горбачева в сторону и стал ему что-то внушать. Напоминал, что Михаил Сергеевич вышел за рамки предварительных договоренностей — в Москве хотели видеть единую Германию нейтральным государством. Тогда Горбачев попытался перевалить эту проблему на министра, сказав, что германскую проблему должны основательно проработать Шеварднадзе и американский госсекретарь Бейкер. Шеварднадзе, что было совершенно неожиданно, публично возразил своему президенту:

— Этот вопрос должны решать главы государств. Тут нужно политическое решение.

Шеварднадзе не хотелось принимать на себя ответственность за это решение. И все равно его потом проклинали за то, что они с Горбачевым не потребовали выхода единой Германии из НАТО. Но остановить объединение Германии можно было только танками. Пытаться помешать единой Германии оставаться в НАТО значило шантажировать ее, угрожать. На шантаже и угрозах политику не построишь, ничего бы из этого все равно не получилось. Но наложило бы тяжкий отпечаток на отношения двух стран.

Многие считали холодную войну неминуемой: дело не в столкновении тоталитарного Востока и демократического Запада, а в извечном геополитическом противостоянии России и ее западных соседей… Но история четырех десятилетий холодной войны этого не подтверждает. Налицо трагедия убийства прекрасной теории бандой жестоких фактов.

Холодная война прекратилась, и все исчезло как наваждение — страх войны, ядерная опасность, враг у ворот. Впервые за многие десятилетия пришло ощущение безопасности. Столько лет вооружались до зубов, а страх войны и ощущение незащищенности только росли. А тут выяснилось, что безопасность зависит не от военных арсеналов, что холодная война не является неизбежностью, что это не порождение вечных геополитических конфликтов.

Горбачева и по сей день обвиняют в том, что он ослабил державу, вывел войска из Восточной Европы, сократил арсеналы. Но заметим: никто не воспользовался нашей слабостью, не напал на нашу страну! Напротив, исчезла сама угроза войны, о реальности которой говорили накануне прихода Горбачева к власти, когда Советская армия достигла пика своей мощи. Внешняя политика Михаила Сергеевича избавила нашу страну от множества врагов и создала новых друзей.

А партийное собрание министерства обороны дважды обращалось к Горбачеву с требованием привлечь Шеварднадзе к уголовной ответственности за продажу интересов Родины! В Верховном Совете и в печати министр иностранных дел подвергался не просто критике, а откровенным оскорблениям. Он превратился в козла отпущения. Его обвиняли во всех смертных грехах. А люди, которые должны были его поддержать, молчали. Он обижался на Горбачева, который его не защищал, хотя министр проводил президентскую линию.

От Горбачева постоянно требовали скальпа Шеварднадзе. И президент явно подумывал о том, что, может быть, ему нужен новый министр, которого не будут каждый день топтать в Верховном Совете. Возможно, в Горбачеве проснулась ревность. Шеварднадзе стал известен во всем мире. Внешнюю политику страны связывали с его именем. Считали его не исполнителем воли Горбачева, а творцом политики. Это почетно для министра, но опасно для его карьеры. Шеварднадзе был честолюбивым человеком. Не любил оставаться на задворках. Говорят, что у Горбачева была мысль предложить Шеварднадзе громыкинский вариант — возглавить Верховный Совет.