Евпраксия - Михаил Казовский

— Да какие же благодарности, братец дорогой? Мы с тобой опора друг другу. То, как ты меня от голодной смерти спас, разве ж я забуду? Жаль, что с Катей Хромоножкой не вышло.

— Ничего, мы еще ея отобьем у Янки!..

Уходила от Мономаха в добром настроении. Потому

что жизнь продолжалась. Пусть сама Опракса несчастлива, но зато готова приносить пользу близким. И молиться за всех за них. Приходить вовремя на помощь. Быть советчиком и другом. И тогда никакие Янкины козни не страшны ничуть!

Евпраксия, зайдя в их с Манефой горницу, чуть не поскользнулась: кожаные подошвы туфель оказались на чем-то мокром.

— Господи Иисусе! — прошептала она. — Ты не спишь, сестра? — Ив ответ услышала какие-то хрипы. Приоткрыла двери, крикнула: — Огня! Огня!

Прибежала сенная девушка со свечой. В отблесках пламени им предстала ужасающая картина: на полу в луже крови сидит Манефа и, закрыв лицо, тихо стонет.

— Что с тобой, голубушка? — бросилась к ней Опракса.

Отняла ее окровавленные руки от лица и отпрянула в страхе: у Манефы не было глаз! А на месте них зияли две сочащиеся кровавые дырки.

Девушка от испуга выронила свечу, выскочила из горницы с дикими воплями. Набежал народ, принесли еще свечи. Подняли несчастную, повели умыться и перевязать раны. Выяснилось вот что: в темноте кто-то влез в окно и, набросившись на Манефу, со словами:

«Вот тебе, сука-волочайка!» — полоснул острым по очам. Больше она ничего не помнила.

Евпраксия обо всем догадалась. Села в уголке и заплакала. Причитала жалобно: «Господи, за что? От меня одни несчастья кругом... Как мне жить при сём?..»

Появился Мономах — возбужденный, взволнованный и трезвый как стеклышко. Выслушав доклады, сказал:

— До утра никого из дворца не выпускать. Учиним дознание. А коль скоро обнаружим виновного, беспримерно накажем.

Но, конечно, никого не нашли. Ни один человек ни в чем не признался, и никто ничего не видел, не слышал. С Янкой попытался говорить сам Владимир, но она пришла в такое негодование, что ему и вправду возразить было нечего.

— Как ты смеешь, брат, — кипятилась игуменья, — задавать мне вопросы дерзкие? Я всю ночь спала в предоставленной мне одрине — это подтвердит кто угодно, и сестра Харитина пребывала в соседней горнице. Ни один из моих холопов не отлучался, говорю ответственно. И какая связь между мной и вот этой падалью, сукой-волочайкой? Знать ея не знаю, да и знать не хочу. Может быть, сама и выколола глаза Манефе? А теперь хочет заслониться другими? От такой подлой твари можно ожидать что угодно. — Помолчав, добавила: — Если б знала, что такое случится, ни за что бы сюда не тронулась, а сидела б дома. Ведь хотела, как лучше, — помириться с братом, побывать на свадьбе племянника. А меня вновь втянули в какие-то дрязги. Уезжаю немедля. И ноги моей больше никогда у тебя не будет!

Князь вздохнул:

— Что ж, прости, коли что не так. И не поминай лихом.

— А вот этого, брате, обещать не сумею: тот, кто водится с непотребными грешницами, должен знать, что прощения ему нет и возмездие придет рано или поздно.

Мономах нахмурился:

— Не стращай, сестрица. Мы, поди, не грешнее тебя.

Янка рассмеялась:

— Надо же, святые какие! Ну, живите как знаете. И Господь вам судья!

— Он судья для всех. И кому-то очень худо придется на Его суде.

— Вот уж верно сказано.

Сестры Варвара и Манефа пробыли в Переяславле еще с неделю — подлечили ослепленную, успокоили, как могли, поддержали ласковыми словами. А потом Владимир посадил обеих на ладью, обнял с нежностью, пожелал благополучного возвращения в Киев.

Ксюша пошутила невесело:

— Ну, коль скоро нет с нами той, от кого всё зло, думаю, плохого не будет.

Брат посетовал:

— Горько видеть вашу вражду — глупую, никчемную.

— Разве ж я виновата в ней?

— Нет, не ты, это ясно. Будем же молиться, дабы Бог образумил Янку.

Евпраксия кивнула:

— Что еще остается делать!

Тринадцать лет до этого,

Италия, 1094 год, зима

Лотта фон Берсвордт не нашла ничего лучшего, как открыто приехать в замок Каносса и предстать перед маркграфиней Матильдой. Так обосновала свое решение: — Генрих заподозрил меня в измене — будто бы похитила ключи для побега. И велел пытать, чтобы я созналась. И меня едва не лишили жизни на дыбе. Но потом государь помиловал и велел пробраться сюда, чтобы выкрасть или просто убить Адельгейду. Только делать это — никакого желания. Пытки императору не

прощу. Я хотела бы поступить к вам на службу: вместе одолеем его проворней.

Итальянка разглядывала немку: стройная, холодная, властная; светлые волосы собраны под шапочкой, водянисто-голубые глаза светятся недобро, рот похож на щелку. Нет, она себе на уме. И скорее всего, прикидывается союзницей, будучи на самом деле преданной самодержцу. Но с другой стороны, прогонять ее тоже чрезвычайно опасно. Лучше держать под боком, но контролировать. Станет честно на нас работать — доверять больше. А начнет двойную игру — покарать нещадно. Видимо, такой вариант — оптимальный. И произнесла:

— Хорошо, оставайтесь. Будете в подчинении у Конрада.

Лотта удивилась:

— Но я думала, что опять стану каммерфрау ее величества...

— Нет необходимости — у императрицы компаньонок достаточно. А вот Конраду нужны люди — для посольства на юг.

— Вы меня отсылаете к норманнам?

— Да, в числе полномочной делегации. Мы хотим объединить всю страну, сделав Конрада королем Италии. И для этого — женить на княжне Констанции, дочери князя Рожера, что владеет большей частью Апеннинского полуострова. В случае удачи, станете компаньонкой юной королевы.

Опустив глаза, чтобы маркграфиня не прочла в них негодование, Берсвордт поклонилась:

— Я готова к этому поручению, ваша светлость.

— Вот и замечательно. Можете пока отдохнуть, а в начале марта — в дорогу.

Та подумала: «О, до марта я еще успею навредить Адельгейде!»

А Матильда мысленно ей ответила: «Мы до марта еще посмотрим, искренна ли ты в дружеских намерениях к нашим предприятиям!»

Евпраксия тем временем постепенно привыкала к Каноссе. В первое время радовалась успешному бегству, с удовольствием спускалась из комнат второго этажа дворца к общему обеденному столу, ела с аппетитом и смеялась шуткам герцога Вельфа. Буйная природа Эмилии, где стоял замок, зимний воздух гор, тишина, благодать — все это способствовало улучшению настроения. Но потом она стала понимать, что попала в новый плен — пусть не столь жестокий и гибельный, как в Вероне, а, наоборот, с добрым отношением окружающих, с полной, бесконтрольной свободой... лишь на территории крепости. Ни уйти, ни уехать государыня не могла. И куда податься? Вдруг лазутчики императора украдут, убьют? А довольно частые беседы с Матильдой («Надо вывести Генриха на чистую воду, рассказать Европе о его еретичестве и злодейства« ») оставляли горький осадок. Страхи и сомнения снова переполнили душу. Верно ли она поступила, убежав — и тем самым вооружив неприятелей самодержца? Нет, конечно, сидеть у него взаперти тоже было жутко и смертельно опасно (ведь имелось же подозрение, что императрица Берта, первая супруга, умерла от отравы!). Но вполне возможно, что монарх гнев сменил бы на милость, как бывало уже нередко, и у них все еще бы наладилось? Нет, смешно и предполагать... он неисправим... и Оп-раксу ждали бы новые обиды... Значит, бегство было необходимо. Хорошо. Но теперь надо ли вредить государю и растаптывать его окончательно? По-христиански ли это?

И тогда она решила посоветоваться со своей духовной наставницей — матерью Адельгейдой, настоятельницей монастыря в Кведлинбурге, где княжна жила и училась после своего приезда из Киева. Ведь, помимо прочего, аббатиса была еще и родной сестрой Генриха IV...

Вот какое письмо у беглянки-императрицы вышло в результате:

«Ваше высокопреподобие!

Обращаюсь к Вам как к единственному и, надеюсь, верному другу во всей Германии. Ибо положение мое незавидно, я не знаю, что делать, и взываю о помощи и поддержке.

К данному письму прилагаю обращение мое к германским епископам, признающим Папу Урбана II и не признающим «антипапу» Климента III; Вы поймете из этого обращения, как несправедливо и подло обращался со мной Его Величество, как заставил меня согрешить при вступлении в его «Братство», как я отказалась отречься от Креста и последствия всего этого. Видит Бог, я любила и люблю супруга и старалась быть ему преданной женой. Не моя вина, что священный брак наш не выдержал испытания — временем и Истинной Верой.

Не снеся унижений, наносимых мне императором постоянно, я бежала из королевского замка Вероны. Люди герцога Вельфа IV Швабского помогли это сделать, и теперь я живу в Каноссе, в замке маркграфини Тосканской. Здесь находится и мой пасынок (ваш племянник) Конрад, тоже, как Вы знаете, не желающий подчиняться странным и преступным приказам своего родителя. Скоро он поедет в Милан и, по доброму согласию с гражданами Ломбардии, будет провозглашен королем Италии, независимым от Генриха. Ходят слухи, что и младший сын Его Величества, проживающий в Майнце, сильно с ним повздорил; правда ли — не ведаю.