В блаженном угаре - Анна Кэмпион

— Рут, где твой топик?

Теперь на меня начинает наскакивать ее собачник.

— Эй ты, старый хрен, отлипни, ублюдок, мы угостили ее пивом.

— Какая щедрость.

— А то. — И он с хозяйским видом снова присасывается к ее груди.

— Рут, нам надо идти.

— А-а-а, это ты, папочка. — Смотрит на меня затуманенными очами. — Я хочу с тобой перепихнуться. Давай, папуля, быстренько меня ТР-Р-РАХНИ!!!

— Тсс. Прекрати, сейчас же прекрати.

Я пытаюсь ее поднять, она падает, распластавшись рядом с коротышкой. Тот хочет меня ударить, но промахивается.

— Ей плохо, — говорю я.

— Всем плохо, — вяло констатирует он.

Ясно. Чувствую, как мой задний карман, где лежит кошелек, начинают оглаживать, вот запустили пальцы внутрь, потом глубже… Я со всей силы хлопаю по шныряющей руке — БАЦ! Оказывается, бедняжке нечем смочить горло… страдалец…

— Жалко тебе, что ли?

— Не жалко. НА. — Я швыряю ему двадцатку, он с радостным гиканьем пытается поймать ее на лету, но через секунду копошится в грязи, ищет.

Мы с Рут тоже ищем — продолжаем искать — ее топик. Она уверена, что его забрала Мерил. И насрать на него, он ей все равно не нравился. Наконец находим. И вот мы уже у дверей машины, но ее вдруг застопорило: вспомнила, что ей надо поговорить с Мерил.

— Я должна поговорить с Мерил.

— Тебе нужно полежать.

— Нет, мне нужно поговорить с Мерил, она просила.

— Мало ли что? Сейчас тебе необходимо быть дома, и поскорее.

Открываю дверцу и, крепко взяв ее под руку, веду. Мы уже совсем близко, остался один шажок… И вдруг эта паршивка вырывается.

— Эй! Убери лапы! Кому я сказала!

— Я просто помогаю тебе, Рут.

Она смотрит на меня недоверчивым взглядом, потом — на свои приспущенные леггинсы. Я подхожу чуть ближе.

— Н-н-е-е-ет! Не надо! Не смей!

Потом еще громче:

— Спасите! На помощь! Меня насилуют! НАСИЛУЮТ!

— Замолчи! — ору я. — Эгоистка, чертова эгоистка!

Но она продолжает истошным голосом звать на помощь, она садится на землю, потом, набрав в легкие воздуха, снова собирается заорать.

— ЗАТКНИСЬ!

Я зажимаю ей рот, она брыкается, и мои пальцы крепче впиваются в ее подбородок. Я заламываю ей руку, вижу, что больно, но мне уже плевать. Тащу ее к машине, она упирается, идет как на ходулях, что ж, так даже легче толкать ее вперед. Бросаю ее — как тюк — на заднее сиденье, хорошо бы ударилась, и посильнее. Плюхнувшись, она вся обмякает, вытягивается и тут же закрывает глаза. А у меня подгибаются коленки, мне бы скорее сесть, меня колотит дрожь, так что я никак не могу вставить ключ зажигания. Дрожь какая-то странная, внутри мускулов, все нервы словно перекручены, а в ушах звенит и звенит: «НАСИЛУЮТ!»

По сторонам дороги — глухая чернота. Надо же, ни единого огонечка. На дороге тоже ничего, никаких подсветок. Странно у них тут все-таки… Жара, кондиционера у Робби нет, запасной бутылки с водой — тоже. Ловлю себя на том, что слишком крепко сжимаю рулевое колесо. Ревность. Эти пропахшие наркотой и перегаром задворки ночного бара… я словно побывал на краю бездны. Нет, я не мог допустить, чтобы кто-то ее лапал… Сзади едет машина, за ней — еще одна. Первая обгоняет меня, даже не приглушив фар. Вторая зачем-то тащится сзади. Рут скатывается еще ближе к спинке, спит как убитая. Достаю платок, вытираю лицо, включаю радио, ничего не ловится, на панели всего два тумблера — щелк, щелк.

Тот тип так и висел у меня на хвосте всю дорогу, до самого поворота.

17

Самое фиговое, что я заранее знала — облом! Не смогу я от него уйти, не смогу заставить себя сделать последний шаг к свободе. Слишком поздно до меня доперло, как можно воспользоваться этой непредвиденной ситуацией. Надо было раньше начать действовать. Нет, что именно и как надо орать, я сообразила сразу и даже успела проверещать: «на помощь, насилуют», причем довольно зычно. Но изобразить качественный истеричный крик — тут требуется сосредоточенность и решимость. А что я? Я позорно заткнулась. И не только потому, что он зажал мне рот, не дал выкрикнуть все, что я успела придумать. У меня просто перехватило горло. От страха, что я сейчас сделаю что-то непоправимое, предам что-то очень важное и личное. И еще я испугалась, что он может учуять этот мой страх, протелепатить. А зря испугалась. Он почти не смотрел мне в лицо, он сражался с моим телом.

Автомобиль мчится сквозь ночную черноту; я лежу и якобы сплю. А мое сознание словно раздвоилось. Голова вроде одна, а их два. Одно злобно твердит, что все, никакого просвета, второе утешает. Причем первое достает меня сильнее. Нудит, что все потеряно, всему конец, над твоей верой надругались, ничего, кроме этой жизни, не существует, есть только бессмысленное, никчемное прозябание. Мы живем, мы умираем, мы совокупляемся, и это все, что мы имеем и умеем. Второе, доброе, нацеленное на созидание, возражает: «Нет, ничего не потеряно, сдаваться рано, на одном человеке свет клином не сошелся. Среди гуру много чокнутых — возможно. Возможно, Баба — действительно садист и параноик, ну и что? Это еще не означает, что все гуру такие, что у них нечему поучиться».

Ради защиты души торговать телом — да уж… Лучшая моя половина говорит: «Это отвратительно, какого черта ты это все устроила?» А стервозная, готовая меня сокрушить, наоборот, хвалит: «Так папику и надо, ты показала ему, что он собой представляет, что он тоже фанатик, только из секты почитателей сучьих дырок. Ты сумела отыскать его слабое место и здорово отыгралась на его похотливости».

Эта, худшая, не только хвалит, но и подначивает, гадина такая: «Ты жалкая трусиха и ничтожество, что разлеглась, действуй, еще есть шанс драпануть». Я тихонечко нажимаю на дверную ручку, поддается, значит, он не защелкнул оконную кнопку и можно попытаться… опускаю ручку вниз и толкаю дверцу. И тут же перед глазами стремительно понеслась, замельтешила лента дороги, совсем близко. Я невольно чуть прищуриваюсь, к горлу подкатывает тошнота, но все равно пытаюсь толкнуть еще раз. Пи Джей оборачивается и захлопывает дверцу, накрепко. Я закрываю глаза, о боже, меня сейчас вырвет… Говорю ему, чтобы подъехал к обочине и остановился, иначе я испоганю все сиденье.

Опять мы у своей халупки. Опять никто из нас не удосужился оставить включенным хоть одну лампочку. Сейчас, наверное, часа два: темным-темно, иду, сама не знаю куда. Пи Джею приходится меня поддерживать, пусть, я не рыпаюсь, мне бы только скорее лечь и уснуть. Внутри домика так тихо, так тепло — я валюсь с ног от усталости. Пи Джей накрывает меня — всю, до макушки — одеялом.

Когда я проснулась, в голове копошились обрывки кошмаров. Будто я соучастница кровавого преступления. Дело было так: ехали мужчина и женщина в машине. Он укокошил ее камнем, и мы теперь с этим чуваком должны спрятать труп и постараться замести следы. Поднимаюсь с постели и никак не могу избавиться от чувства, будто я действительно соучастница убийства.

Почти половина четвертого. Пи Джей не спит, он заваривает чай и наливает себе и мне. Мне — с молоком. Помнит. Я смотрю, как крутится в чашке белый водоворот, покрытый маслянистыми кружочками, как постепенно смешивается с чаем.

— Спасибо, — говорю я с суперблагодарной улыбкой и тут же добавляю: — Я хочу домой.

— Пока рано.

— Ничего не рано. Я уже исцелилась. Запросто теперь могу пить, трахаться и танцевать.

— Это потому, что у тебя заблокированы сдерживающие центры, подавлена воля.

— Прошлой ночью вас это абсолютно не смущало. Бросьте, все уже кончено. И вообще, вы стали жертвой обмана.

Он потягивает чай.

— Нет, не кончено. Во-первых, хотя бы потому, что тебя тянет на выпивку, во-вторых, мы все еще в пещере. Причем в гораздо более глубокой и темной, чем раньше, чем той же прошлой ночью.

— Ой, как мне страшно.

— Естественно. Я видел людей, чьи мозги не выдерживали и при менее экстремальных обстоятельствах.

Ну, надо же, он думает, что мы сообщники, повязанные знанием обоюдных грешков, оба любим с кем-нибудь оторваться в койке. Вот что значит снова пуститься в разговоры — начинаешь входить во вкус, и опять все эти ля-ля-ля, и ты уже мечтаешь только о том, чтобы они заткнулись, эти трепачи. Сколько можно…

— Ладно! Сдаюсь! В Индии на меня действительно оказывали влияние — помимо моей воли.

Он слегка надувает щеки и с шумом выдыхает: дескать, слава богу! Я знаю почему: он все пытается сделать вид, что секс ему вообще до лампочки, и пристыдить Баба. Я соскальзываю с кушетки, становлюсь на четвереньки и ползу, потом кладу обе «лапы» ему на колени.

— Мяу. — Я улыбаюсь, заглядываю ему в глаза. — Ну, ты счастлив? Лично я — да. А ты что скажешь?

Я глажу его по шершавой увядшей щеке, о-о, как он сразу разозлился, скидывает с колен мои руки и кладет ногу на ногу. Я вижу перед собой прежнюю — по-учительски строгую — круглую физиономию.