Вертеп - Шестаков Павел Александрович

Расчет на «караван» себя оправдал. До больницы Мазин добрался по-королевски, расположившись на продавленном сиденье, но Виктории Карловны там не оказалось. Девица с равнодушно прозрачными глазами, излучая ленивое недовольство каждым, кого обстоятельства привели в эту запущенную юдоль печали, бросила коротко:

— Выписали.

И отвернулась.

Любопытно, подумал Мазин, как она и ей подобные, а имя им легион, — наловчились вот таким образом отворачиваться в никуда. Ведь там нет ни собеседника, ни даже зеркала, а они умеют так заинтересованно смотреть, например, на первого весеннего комара, из нового поколения городских комаров, черного, жирного и неповоротливого, который беззаботно летает по регистратуре, как «юнкерс» в сорок первом, не помышляя об опасности.

— Вчера она была здесь.

Девица глянула на Мазина, поражаясь бестолковости посетителя.

— Вчера была здесь, а сегодня нету, выписка по утрам, — пояснила она назидательно и вернулась к комару, возможно, имея какие-то мысли на его счет.

— Кажется, ваше призвание энтомология, — заметил Мазин.

— А вы не оскорбляйте!

Мазин понял, что активное внимание страдающей от безделья девицы может с комара переключиться на него, и решил не рисковать, а уточнить обстановку на месте.

Домик Виктории Карловны, который он рассмотрел еще в прошлое свое посещение, отделенный высоким кирпичным забором от соседнего старинного особняка, по-прежнему смотрелся ухоженным и аккуратным, и было удивительно, как может поддерживать свое жилище в таком порядке одинокая старая женщина.

Но в этот раз внутрь домика заходить Мазину не пришлось, не было необходимости. Виктория Карловна сидела в старинном кресле-качалке во дворике под грушей, на которой зрели молодые плоды.

— Возьмите табурет в сарайчике, — предложила она.

Мазин взял и присел напротив.

— А я вас в больнице искал.

— Выписали.

— Значит, получшело? — спросил он, стараясь говорить пободрее, но пересиливая себя, потому что сейчас, при солнечном свете, Виктория Карловна выглядела гораздо хуже, чем в комнате, где он видел ее прежде.

— Ну, и вы туда же! Умирать выписали. Зачем им свою статистику портить. Да и я не хочу на лекарства деньги тратить бесполезно. Дорого стало умирать, Игорь Николаевич, а хоронить и того дороже.

Она повернулась к Мазину, и он увидел в ее глазах, еще недавно твердых, выражение, которое заметил недавно у деда Пушкаря. Два таких разных человека смотрели в мир одинаково, уже со стороны.

У Мазина не повернулся язык лицемерить, он понимал, что порог, до которого человек воспринимает соболезнование и нуждается в утешении, ею перейден.

— И я рада, между прочим. Это очень противно умирать в больнице, где ты всем в тягость. Лучше здесь, на родительской земле. Это же все моя земля. Вон там за забором наш дом, а тут, где дорога, сад наш был, домик мой — бывший флигелек городской усадьбы. Немного мне советская власть оставила, но зачем мне больше? На это я не жаловалась. А вот душу давили… Ну да Господу виднее. Жизнью земною не дорожу, хотя лишние несколько дней прожить хочется. Тепло как, хорошо… Глупая старуха, да?

— Нет, — сказал Мазин. И больше ничего не добавил.

— Вас Лиля прислала?

— Да.

— Я просила ее. Спасибо, что пришли.

— С пустыми руками пришел, — признался Мазин с сожалением. Он не мог морочить голову этой мужественной женщине.

— Я вижу. Было бы с чем, вы бы раньше пришли. Ну что ж, переживать разное приходилось. Жаль. Не дождусь. А ведь все объявится в положенный час. Но сейчас о Лиле подумать нужно.

— Она говорила, что вы завещаете ей дом.

— Да, оформила. Нотариус говорит, что все по закону. Но я постоянно вижу, как закон нарушается.

— Не всегда.

— Если нет заинтересованных лиц.

— Это же ее родители.

Конечно, сказано было не совсем удачно, ведь Виктория Карловна считала отца Лили убийцей ее матери, но она смолчала.

— Вряд ли отец захочет дочери зла.

— Он все, что угодно, натворить может. Пустой человек, не ведает, что творит.

— Я убедился, что в дни, когда исчезла Эрлена, он отсутствовал.

— Да, у него все было состряпано убедительно.

— А вас, Виктория Карловна, не удивляет, что пустой человек так ловко упрятал концы в воду?

Мазин все еще не разделял ее полной уверенности в том, что Дергачев — убийца. Согласен он был в одном, Эрлены нет в живых, но и это требовало доказательств, а их пока, кроме янтарного кулончика, собрать не удалось.

— Говорят, у преступников, как у зверей, инстинкт самосохранения очень развит, — заметила старуха.

— То особый тип преступников, Дергачев мне таким не показался.

— Здесь-то собака и зарыта, — сказала Виктория Карловна твердо.

— Где? Я все перекопал, а захоронение не нашел. Вот, послушайте!

— Не надо! — подняла она ладонь. — Ради Бога. Я все это знаю — и про пьянку с приятелями в Сочи, и про дурацкую фотографию. Не надо. Так мало мне осталось, что я уже не могу тратить время на переливание из пустого в порожнее.

— Что же я могу предложить вам? Только вернуть кулон.

Он достал украшение. Однако старуха снова подняла возражающую руку.

— Тоже не надо.

— Почему? Вы рассматриваете это как гонорар?

— Нет. Это личная вещь. Это не может быть гонораром. Вы отдадите его не мне, а Лиле.

— Лиле? И сказать все? Как он попал ко мне?

— Конечно. Вы отдадите, когда закончите дело и установите истину.

Мазин наклонил голову.

— Простите, Виктория Карловна, полной уверенности у меня нет.

— Оставьте, это ложная скромность. Разве вы не хотите раскрыть истину до конца?

— Хотелось бы. Очень хотелось…

— Вы это сделаете. Не сможете не сделать…

«Ну и характер!»

— Кулон еще поможет вам. И вы, я вижу, на верном пути.

— В чем же?

— Вы уже наткнулись на противоречие: неумный человек и такое умное поведение.

Мазин посмотрел на Викторию Карловну в упор, ожидая продолжения.

Она покачала головой.

— Нет, я ничего не скажу. Я отдала вам свое доказательство. Что же касается мыслей, у вас их, я вижу, и без меня достаточно. Не думайте, что этих хитросплетений вам не распутать. Если хотите, в них есть много женского… Вот и все, что я могу сказать, — резко закрыла тему Виктория Карловна. — Да я-то, собственно, о другом хотела поговорить. У меня просьба…

— Я вас слушаю.

Неожиданно она спросила:

— Как вы относитесь к честному слову? Странный вопрос, правда?

— Для меня естественный. Я считаю, что слово нужно держать.

— Спасибо. Я так и думала, что могу на вас положиться. Я дам вам один конвертик. Для Лили. Передайте ей это, пожалуйста, после… через пару дней. Вы понимаете?

— Да.

— А пока, пока я не… вы понимаете, не нужно читать это письмо, хорошо? Она сама его вам покажет. Обязательно покажет.

Игорь Николаевич кивнул, понимая, что никакие особые заверения этой стойкой больной женщине не требуются. Она ему поверила, и этого достаточно и для нее, и для него.

— Я вижу, вы грустно настроены, Виктория Карловна, и утешать вас глупо, могу сказать только вместе с вами: жизнь и смерть, как теперь понимают, в руках Божьих, а его пути неисповедимы. Может быть, надеемся все-таки на лучшее?

Мазин поднялся, прощаясь.

— Мне Бог послал удел испытаний, но я не ропщу, я верю, что душа не умирает, и жду перехода со смирением. Хотя очень о Лиле беспокоюсь. Но Бог милостив. Я и на вас надеюсь, на закон в вашем лице, а больше на справедливость, какую в вас чувствую. Прощайте, Игорь Николаевич.

— До свиданья.

Она улыбнулась.

— Чудак вы, человек. Ну, спасибо на добром слове. А кстати, вы какой дорогой ко мне добрались?

— На троллейбусе, по Кольцевой.

— Я вам советую, спуститесь к пруду и пройдите немного берегом. Раньше там сплошной хламовник был, а теперь расчищают свалку. Богатые люди по берегу строятся, хотят чистым озером любоваться. Это рядом, — указала она дорожку, — только заросло и не видно отсюда. Пойдите. Скоро моя халупа завидным местом в городе будет. Ведь эти заросли до самого берега — мой участок, да сил на него нет.