Королева Жанна. Книги 4-5 - Нид Олов

Она с трудом заставляла себя есть и пить.

— Готова микстура? — спросила она.

Эльвира предлагала ей взять в Тралеод Кайзерини, но Жанна резко отклонила это предложение. Она велела только приготовить ей снотворного на дорогу: ей хотелось любым способом сократить путь до Тралеода. Самый верный способ был — заснуть, но она боялась, что не сможет заснуть.

Микстура была готова: золотой флакончик на три дозы.

Когда стемнело, к ней вошел Макгирт. После того как он привез ей известие о выезде маркиза Плеазанта из Генуи, она перевела его в телогреи с чином лейтенанта. Это была завидная должность, но не для того, кто прежде был мушкетером. Несмотря на то, что еще король Карл говаривал, что телогреи всегда правы, а его дочь разделяла это мнение, несмотря на то, что офицеры-телогреи имели самое высокое содержание и оно выплачивалось им наиболее аккуратно, несмотря на то, что телогреи стояли ближе всех к особе монарха, несмотря ни на что — а может быть, именно поэтому, — фигура телогрея была в высшей степени одиозной. Телогреи были мужичье, телогреями пугали маленьких детей.

Поэтому Макгирт в глубине души, вероятно, был оскорблен. Но Жанна подумала об этом лишь мельком. Разумеется, он остался верным слугой, в этом сомнения не было; не более чем слугой, и ничем другим он теперь никогда не станет. А, собственно, зачем он ей в каком-то другом качестве? Ей и нужен только верный слуга.

Он доложил ей, что все готово, и провел ее длинным гулким коридором на Садовую лестницу. Выйдя на свежий воздух, Жанна поежилась. Не от холода, потому что было тепло, — но от внезапно охватившего ее чувства дороги. Это чувство всегда ее волновало, особенно если дорога предстояла ночная. Морока большой политики начала отпускать ее.

Карета стояла неподалеку, в липовой аллее. Макгирт держал дверцу, но Жанна медлила садиться. Она ждала Эльвиру и Анхелу, которые выходили последними.

— Есть у вас надежный человек? — спросила она, не глядя на Макгирта. — Мне нужен курьер.

— Авель, — негромко позвал Макгирт.

«Ну конечно, тот самый. Может быть, и этот оскорблен?»

— Встаньте, — резко сказала Жанна, — не знаете порядка? Вот письмо. Скачите в замок Плеазант что есть духу. Я желаю иметь ответ завтра в Тралеоде.

На этого сердиться не следовало: порядок он знал, но колени его согнула мужицкая черная кровь предков против его воли. Вот и печать он поцеловал тоже не по регламенту: не надо этого делать… Бог с ним. Жанна стала смотреть в темное небо, чтобы не видеть Макгирта.

Письмо было короткое:

«Завтра буду в Тралеоде, послезавтра днем у тебя. Слугам меня не узнавать. Подписано».

Наконец появились Эльвира и Анхела. Жанна поднялась в карету, ощупью пробралась среди подушек. Уселись все, и дверца захлопнулась. Макгирт вполголоса подал команду «на коней». Жанна протянула руку в темноту:

— Эльвира, питье.

Карета бесшумно прокатилась по песку аллеи, затем под колесами зарокотали доски подъемного моста. Эльвира и Анхела поправили кожаные подушки, уложили отяжелевшую, засыпающую Жанну и сами прилегли справа и слева от нее. Когда карета выехала из тралеодских ворот Толета, они тоже начали задремывать — без всякого питья.

За городом королевский поезд пустился галопом. Макгирт то и дело косился на карету, подпрыгивающую на неровностях дороги. Луна была на ущербе, и кругом стоял почти полный мрак.

В Фиолью прискакали перед рассветом. Измотанные лошади валились с ног; люди тоже устали. Из кареты не доносилось ни звука. Пока перепрягали и переседлывали, Макгирт осторожно заглянул внутрь. Девушки спали вповалку, среди сбитых в кучу подушек и меховых одеял, тесно прижавшись друг к другу от утреннего холода. Трудно было даже понять, которая из них королева. Макгирт не дыша встал на подножку, расправил медвежью полость и аккуратно прикрыл всех троих.

До Гилика сна не хватило. Дрожа и зевая, они протомились в быстро несущейся карете еще добрый час. В Гилике остановились у простого трактира, где был приготовлен простой обед. Они наконец смогли выйти, размяться и умыться.

Теперь до Тралеода оставалось около сорока миль. Жанне больше не хотелось спать и не хотелось пить снотворную микстуру. Политические заботы ушли на дно души; сверху было одно нетерпение. В окне кареты уносились назад кусты, деревья, домики — глядя на них, Жанна шептала почти вслух: «Скорее, скорее!» Впрочем, это было бесполезно. Встреча будет завтра. Надо прожить до завтра, а в Тралеод мы все равно приедем сегодня. Часом раньше, часом позже — это уже несущественно.

Рассуждение было верное, но легче от этого не стало — дорога оставалась дорогой. Жанна, прикрыв глаза, принялась повторять про себя свою молитву — «Песнь любви живой». Она бережно расходовала слово за словом, подолгу задерживалась на каждой строке. Это продолжалось очень долго, но теперь она уже не замечала времени. Открыв глаза, она встретила мерцающий взгляд Эльвиры, и в этом взгляде, сообразив что, незаметно для себя она начала читать стихи вслух, Жанна увидела полное понимание. Эльвира понимала ее жажду, ее тоску, ее страдание. Эльвира прощала ей все. Эльвира любила ее, «Боже, бывало, я думала о ней плохо. А вот Эльвира ни разу не подумала обо мне плохо, я же вижу».

Жанна даже вздрогнула. Эльвира тихонько сказала:

— Мы невольно подслушали тебя, ты думала вслух.

Жанна перевела глаза на Анхелу.

— Это было прекрасно, excelente, — сказала Анхела ломким голосом.

В окне кареты уже виднелись могучие старые башни Тралеода.

Королевский поезд проехал по улицам Тралеода и достиг цитадели, первой резиденции виргинских государей. Карета вкатилась во внутренний двор. Жанна ступила на древние плиты. Авель уже стоял тут с письмом.

«Маркиз Плеазант ожидает у себя прелестную даму завтра в полдень в Дубовом зале».

Жанна должна была — иначе она не могла — протащить себя через весь путь от Толета до Тралеода, и она сделала это. Но и он, маркиз де Плеазант, бывший лейтенант Бразе, а ныне любовник Ее Величества, тоже должен был протащить себя через весь свой путь, а его путь был куда длиннее — через Альпы, через Венгрию, Богемию и Польшу. А перед этим он еще должен был оторваться от Генуи, от проклятого города, который так дорого ему обошелся и уже поэтому стал ему дорог.

Он должен был бросить Геную на Горна и бросить навсегда: у него было чувство, что он уже не увидит больше ни этих башен, торчащих словно бы друг на друге, ни этого порта, ни смеющихся без всякого повода итальянцев, ни грандов, подлинная сущность которых ему представлялась непознаваемой. Он должен был бросить и свое бремя наместника, к которому — он с удивлением обнаружил это — начал уже привыкать.

Он сразу понял причину вызова, подлинную причину. Разумеется, его животная природа взволновалась — он желал эту женщину, именно ее; но разум, высшая душа — были возмущены. Вот когда при слове marionetto он снова готов был сойти с ума от ярости. «Как смеешь ты осуждать волю Ее Величества!» Да, мой суровый друг, полковник Горн. Не смею. Но такую волю?

Он сейчас был бы рад новому мятежу. Но мятежа не предвиделось. Все в Генуе, казалось, только и мечтали, чтобы быть верноподданными Иоанны Виргинской.

Отвертеться было невозможно, надо было ехать. Она все предусмотрела: вместе со своим письмом она прислала именной королевский указ, бумагу самую что ни на есть официальную, для предъявления Синьории. Наместник Ее Величества в Генуе маркиз Плеазант вызывался в Толет для доклада о делах. Подписи, печати — все было на месте. Он молча подал пергамент полковнику Горну. Горн прочел. «Ваша светлость, я постараюсь достойно представлять вас за время вашего отсутствия». — «Вы, граф, будете наместником, я сюда не вернусь», — не выдержал Бразе. «Почему? — забеспокоился Горн. — Здесь ничего об этом нет… Вам грозят неприятности? Вы получили еще какие-то бумаги? Я готов написать, что в деле с мятежом виноват прежде всего я сам…» — «Нет, нет, — покачал головой наместник, — ничто мне не грозит. Я в таком фаворе…» — Он резко отвернулся к окну, сердясь на себя: ни черта самообладания! Какой из меня, к дьяволовой матери, политик! Пересилив себя, он сказал: «По-моему, Синьория до сих пор подозревает, что я — ваша кукла. Мой отъезд несомненно укрепит их подозрения. Но вот уж это меня решительно не трогает». Горн за его спиной переступил с ноги на ногу. Алеандро почти физически ощущал, что он хочет что-то сказать. Но Горн только вздохнул, и это было все. Слова им были сказаны совсем другие: «Когда вашей светлости будет угодно дать Синьории прощальную аудиенцию?»

Наместник отъехал из Генуи совсем не так, как приехал. Все было сделано с надлежащей помпой и при дневном свете: речь перед Синьорией, смотр телогреям и генуэзской милиции (по мартовскому договору она осталась нераспущенной), бал в наместническом палаццо. Гранды провожали наместника до ворот Ponta Soprana, и там, согласно ритуалу, он снял с себя наместническую цепь и надел на шею Горна. Он выехал из города в карете, но в первой же деревушке пересел на коня. Горн крепко обнял его на прощанье. «Ты славный офицер, мой мальчик», — шепнул он на ухо лейтенанту. Эти слова сильно ободрили Алеандро. Он махнул рукой, и его маленький отряд (с ним был Анчпен и пятеро телогреев) исчез в облаке пыли.