Уто - Андреа Де Карло

Гуру останавливается перед камином, смотрит на огонь, смотрит на потолочные балки, на светильники, на окна.

– Хороший дом, – говорит он. – Открытый для энергии, верно?

У него манера говорить, не выделяя слова, не заботясь, слушают его или нет, а с учетом его индийского акцента и постоянного жевания получается что-то вроде гудения большой мудрой пчелы, которое смешивает все звуки, создавая сплошной фон. Я внимательно его изучаю, ведь ясно, что нужно было тренироваться много лет, чтобы достигнуть такого результата. Вот где настоящая техника воздействия! Вроде бы и ненавязчивая, предоставляющая другим большую часть усилий. Полная противоположность Витторио, который обожает произносить слова с нажимом, усиленно их подчеркивать, показывая, что искренне верит в то, что говорит.

Может, именно поэтому Витторио чувствует себя сейчас не очень уютно, не в своей тарелке, а ведь он так старался, столько сделал – и дрова для камина нарубил, и тяжеленные кресла к приходу гостей передвинул, и все придирчиво проверил. Такое впечатление, что он не знает, как ему держаться, как быть, – присоединиться ли к жене и другим членам семейства, которые завороженно, будто крысы за волшебником-крысоловом, идут следом за гуру по гостиной.

Марианна слишком поглощена своей ролью, чтобы думать о муже, слишком занята производством улыбок, вопросов, содержательных ответов, подтверждающих ее подчеркнутое внимание и согласие с тем, что она слышит, на ней лежит обязанность предложить гуру самое удобное кресло, усадить его. Нина и Джеф-Джузеппе тоже оказались сейчас вне сферы ее влияния, непросто ей добраться и до меня, чтобы дать заложнику какое-нибудь задание – ну хотя бы переставить стул.

С Витторио такое, наверно, не раз случалось и прежде, но он так и не смог приспособиться, привыкнуть: бешеная энергия, с которой он колол дрова, кажется сейчас дешевой патетикой, жалким профилактическим реваншем за то, что его ожидало. Вдобавок он с трудом говорит по-английски, ищет слова и останавливается на середине фразы, пытается объясниться жестами, говорит громче, начинает выглядеть нелепо, смешно, кажется неотесанным, вызывает у собеседников снисходительные улыбки.

Звуковая пустота, засасывающая воронка ожидания, в центре которой сидит гуру в своем кресле. Все смотрят на него так, будто еще секунда, и он изречет нечто исключительно важное о жизни, сотворит чудо, чем-то их удивит. Марианна бледна, в расширенных глазах лихорадочное внимание, бледные губы дрожат, руки нервные. Нина тоже вроде бы вся внимание; заметив, что я на нее смотрю, она бросает на меня быстрый взгляд и снова впивается глазами в гуру. Джеф-Джузеппе застыл с сосредоточенным видом.

Гуру молчит еще несколько секунд, как бы непреднамеренно дает нетерпеливому ожиданию стать еще нетерпеливее, потом начинает рассказывать, как олени приходят к его дому, где им не страшны охотники, откапывают из-под снега траву. Без нажима в голосе, без назидательности, без жестикуляции, ровным тоном. Мудрый дедушка, который рассказывает внукам семейное предание, задумчивый, получающий удовольствие от своего незатейливого рассказа, сам затерявшийся где-то у его истоков.

Все внимательно слушают, все смотрят на него, улыбаются, наклоняются вперед, чтобы лучше слышать, широко раскрывают глаза, раздувают ноздри, согласно кивают головой.

Рассказ окончен, гуру поднимает глаза. Пружина ожидания сжата до отказа, легким не хватает воздуха. Но он не открывает никакой ошеломляющей истины, никого не просвещает, он показывает на стол, накрытый в нескольких шагах от него, улыбается, говорит:

– Есть хочется.

Обе ассистентки и Марианна помогают ему подняться, хотя, возможно, в этом и нет особой необходимости, провожают его к столу, все остальные следуют за ними – взгляды, улыбки, бороды, седые шевелюры, лысины, округлые животы, толстые задницы и тощие спины, покрытые одеждами размытых тонов. Среди них Нина кажется каким-то чудом.

Гуру двумя пальцами ухватил с блюда редиску и молниеносным движением отправил ее в рот, секундой позже вокруг стола началась настоящая вакханалия: над тарелками, наполненными до самых краев, замелькали руки, локти, в суматохе отталкивая друг друга, заскрежетали ножи и вилки в попытках подцепить, отрезать, нависли рты, устремленные к заветным лакомствам.

Мне было не очень понятно, чем объяснялась такая их ненасытность, то ли волчьим голодом из-за полного отказа от мяса, молочных продуктов, яиц, соли и спиртного, то ли необходимостью как-то компенсировать ту энергию, которая уходила у них на постоянный самоконтроль и непременную доброжелательность, излучаемую по поводу и без повода и застывшую в вечной улыбке. Впрочем, было даже забавно наблюдать, как столь высоко духовные особы самым примитивным образом набивают себе животы: они мгновенно сметали все, что попадалось, вертелись вокруг гуру, который один восседал на стуле, согласно кивали головой на каждое движение его челюстей, но ни на секунду не переставали жевать и глотать, ища глазами, чем бы еще поживиться.

Единственными, кто не принимал участия в общем пиршестве, были мы с Ниной: она, мучаясь своей анорексией, по обыкновению тайком прятала за занавеску полную еды тарелку, принесенную ей отцом, я же не ел просто потому, что есть мне расхотелось, как расхотелось вообще здесь находиться. Джеф-Джузеппе ел, склонив голову над тарелкой Витторио отдавался еде целиком, может, это хоть как-то поддерживало его в сложных отношениях с миром. Марианна время от времени проглатывала какую-нибудь ерунду для отвода глаз, чтобы только не выделяться среди своих гостей, с их восторгами по поводу каждой распаренной изюминки или каждой ложки кунжутного крема. Она была целиком поглощена своей ролью хозяйки дома: ни на мгновение не переставала следить за тем, чтобы гуру не испытывал неудобств, чтобы тарелка и бокал его были полны, чтобы каждый из ее гостей мог попробовать любое блюдо на столе, чтобы всем ее гостям было хорошо, и они остались довольны. Она волчком вертелась вокруг стола, без устали сновала взад и вперед, шепотом давала указания Джефу-Джузеппе и Витторио, как только ей казалось, что следует пополнить угощение. Она вслушивалась в каждое слово, произнесенное гуру, но то, что говорили его ассистентки и другие гости, тоже не пропускала мимо ушей и стремилась заполнить каждую паузу в разговоре историями из семейной хроники Фолетти или какими-нибудь простыми, но глубокомысленными сентенциями, которые она старалась произнести смиренным и страдальческим тоном, в точности скопированным с гуру.

Трапеза окончена, на столе остаются лишь два-три печенья, несколько сиротливых фиников, курага да" глоток пастеризованного виноградного сока на самом донышке винной бутылки. Гуру осторожно смахивает с себя крошки, потом поднимается с помощью Марианны и ассистенток, усаживается в удобное кресло и, подобрав под себя ноги, принимает позу лотоса. Он доволен едой, приемом, домом, проведенным здесь временем, звучащими вокруг голосами, устремленными на него взглядами, а главное – самим собой. Все собравшиеся тоже рассаживаются на диванах, в креслах, а некоторые прямо на полу, они стараются держаться поближе к гуру, но и не стеснять его. Впрочем, гуру вроде бы вовсе не намерен говорить, он оглядывается вокруг с таким видом, словно ждет, что сейчас его будут развлекать.

Марианна поднимается с пола, опускается на колени возле гуру и что-то шепчет ему на ухо. Потом она подходит к Джефу-Джузеппе и тащит его к роялю. «Джеф сейчас сыграет "Fur Elise" Бетховена».

Джеф-Джузеппе в растерянности, но, приученный долгими годами муштры вести себя как пай-мальчик, он покорно садится на банкетку и разминает пальцы. Все улыбаются и аплодируют, чтобы подбодрить его, даже гуру тихонько ударяет в ладоши, Марианна оглядывает присутствующих, в ее глазах и торжество, и беспокойство, и желание скрыть свои чувства.

Джеф-Джузеппе начинает играть, он играет по-школярски, неуверенно, с запинками, хоть и наизусть, не выдерживая темпа и проглатывая ноты, случается, его пальцы просто соскальзывают с клавиш. Но его слушатели преисполнены бесконечной доброжелательности, у них и в мыслях нет отнестись к его игре критически или с иронией. Они слушают в полной тишине, сосредоточенные, растроганные, заинтересованные, словно перед ними выдающийся исполнитель, который доставляет им истинное наслаждение, и они благодарны ему до слез.

Джеф-Джузеппе заканчивает пьесу, встает, он весь красный и кажется одеревеневшим после пережитого напряжения. Гуру сияет от счастья, смеется, говорит: «Молодец, молодец!», бьет в ладоши вместе со всеми. Поздравления, похвалы, одобрительные восклицания, ободряющие жесты – все дышит горячим участием и вместе с тем проникнуто холодноватой отстраненностью, чувства кажутся сложными, но по сути примитивны до ужаса. Прилив к роялю и обратный отлив: я чувствую, как погружаюсь в какую-то странную, приторную, бездонную грусть. Джеф-Джузеппе сконфуженно кланяется и садится обратно в угол, продолжая принимать улыбки, благосклонные взгляды и комплименты.