Уто - Андреа Де Карло

– Тут что, всегда такая работенка находится? – спрашиваю я. – Всегда есть нужда в помощниках? Так сказать, общественный долг и все такое. – Я бы охотно пошел рядом с ней, но если бы я покинул колею, идти стало бы совсем трудно: нас по-прежнему разделяет ширина оси «рейнджровера».

Нина говорит:

– Не называй это работенкой. – От быстрой ходьбы по снегу она тяжело дышит. – Помогать людям – счастье.

– Ты впрямь так считаешь? – спрашиваю я. – Неужели тебе не было бы приятнее сидеть дома и заниматься своими делами, если бы не Марианна, и не твой отец, и не гуру, и не все остальные, от которых только и слышишь, какое это удивительное счастье – помогать людям?

– Ничего подобного, – говорит она, и края ее губ чуть растягиваются в улыбке.

– Если бы не Марианна с ее святостью, – продолжаю я. – С ее вдохновенным взглядом. С ее одухотворенным голосом. И ведь она все время помнит и про свою святость, и про вдохновение в глазах, и про страсть в голосе, ни на минуту не забудет.

Я вспоминаю минуту, когда она как раз забыла про них, – какие у нее были глаза и как изменился ее тон. Нина быстро смотрит на меня, молчит.

Я говорю:

– Разве не так?

Она отводит взгляд, ускоряет шаг, смотрит на уходящую вперед колею в снегу.

Я говорю:

– Скажи правду.

– Может быть, – говорит она. Смеется.

– Атвой отец? – говорю я. – Неужели тебе нравится, что она его подчинила? Что он пляшет под ее дудку, даже когда ему этого не хочется?

– Он не всегда пляшет под ее дудку, – говорит Нина, снова переходя в оборону. – Учти, он верит в то же самое, во что и она. Папа очень изменился с тех пор, как он здесь.

– Никто никогда не меняется, – говорю я.

– Неправда, – говорит Нина. – Он изменился. Ты его раньше не знал и не можешь судить.

– Могу, – говорю я. – Никто не меняется. Самое большее, человек может научиться держать себя по-другому, по-другому одеваться, разговаривать. Но внутри он каким создан, таким и остается, почти таким же.

Я хочу видеть ее профиль ближе и проваливаюсь в глубокий снег; приходится вернуться в колесную колею и двигаться по ней прежним идеальным шагом.

– Папа изменился, – не глядя на меня, повторяет Нина. – Кто-кто, а уж я-то знаю. В Италии он в лучшем случае звонил мне раз в месяц. Мы почти не виделись, а когда виделись, он был такой скучный, рассеянный, дерганый, я дождаться не могла, когда он снова отвезет меня к маме. Потом он приехал сюда и стал звонить мне по два раза в день, говорить, как он меня любит, как я ему нужна, как он нуждается в моей любви. Сначала я не верила. Теперь трудно не поверить: он все время требует, чтобы я ела, спрашивает, как я себя чувствую. Это даже слишком.

Некоторое время мы идем не разговаривая, по обе стороны – заснеженный лес, единственные звуки – наши шаги, наше дыхание, шуршание наших курток.

Я говорю:

– Вот именно. Это вроде театра. Он старается не выходить из роли, помнить о правильных интонациях, о правильных жестах. Заставляет себя играть, чтобы угодить Марианне. Может, он верит в свою искренность, но все равно это спектакль.

Нина молчит, ускоряет шаг, пытаясь оставить меня позади, как будто хочет оставить позади проблемы с отцом и Марианной, анорексию и все остальное.

Я говорю:

– Разве ты не видишь, на каком он бывает взводе, даже если при этом улыбается? Может, у него внутри все кипит, а он изображает из себя спокойного, ласкового, внимательного?

Она идет все быстрей и быстрей, низко опустив голову, не отрывая взгляда от снежной колеи, и делает вид, что не слышит меня.

Я тоже ускоряю шаг, чтобы совсем не отстать, хотя мне нравится разговаривать с ней вот так, на некотором расстоянии от нее в этой неподвижной тиши.

– Ты что, не видишь, какое у него лицо, когда Марианна кормит его своими байками? Или когда он сидит не шевелясь в храме и нетрудно догадаться, с каким бы удовольствием он вскочил на ноги и кого-нибудь придушил?

Нина уже почти бежит бегом, ершистая, замкнутая, непробиваемая в своем красном пуховике, который как бы служит ей защитной оболочкой.

Я бегу за ней по параллельной колее.

– Что, разве не так?

– Может, и так, – наконец произносит она, чуть замедляя бег, но на меня по-прежнему не смотрит. – Ну и что? Это его дело.

– И твое тоже, – говорю я. – Сам не знаю, чего я вцепился в эту тему – чтобы помочь ей понять положение вещей, или в поисках истины, или по какой-то другой, менее благопристойной причине? – Он ведь и тебя заставляет участвовать в своем спектакле. Строительство счастья и все такое. Он вытаскивает тебя из Италии и здесь навязывает тебе Марианну и Джефа, или Джузеппе, как там его, гуру и прочие достопримечательности, которые ты должна терпеть двадцать четыре часа в сутки. А эта игра в образцовую семью после того, как он разрушил другую семью? После того, как бросил тебя и твою мать?

Нина внезапно остановилась, в ее глазах, обращенных ко мне, что-то неожиданно ожило; слова, легко вырывавшиеся у меня, образовали непрерывную цепь, спрессованные, как машины в длинной пробке на автостраде.

Мы стояли, глядя друг на друга, дыша паром в лицо друг другу, разделенные ничтожным расстоянием, измученные борьбой со снегом под ногами, с холодом и с фактами. Я не мог понять, что творится у нее в голове, к чему ближе ее мысли – к безапелляционным суждениям, к смутному восхищению или к шевелящимся сомнениям. У меня иногда бывали провалы проницательности: я мог насквозь видеть людей и оценивать ситуации, мог разобраться в любом механизме до последнего колесика и вдруг переставал понимать, что думают другие и даже что думаю я сам. Казалось, Нина замерла на пороге открытия, казалось, еще немного, и она придет к какому-то выводу, но было непонятно, чего больше в ее глазах – растерянности или гнева, ликования или возмущения. Я ожидал услышать все что угодно, представлял себе полный набор ответных реакций на комплименты или на нападки, но все мыслимые слова, найденные и не найденные, напластовывались одно на другое, и это делало их совершенно непригодными, у этого нагромождения слов могло быть одно смутное значение – растерянность. Я стоял на пустынной дороге среди снегов, мне было нелегко придерживаться определенной тактики.

Нина сошла с дороги в глубокий снег и двинулась лесом вниз по склону оврага. Мне ничего не оставалось, как двинуться следом.

– Надеюсь, ты не обиделась, – сказал я.

Она шла по колено в снегу, возможно, под снегом была тропинка или дорога, кто его знает. Вдруг она поскользнулась и, сев в снег, несколько метров проехала на заду.

– Осторожно! – крикнул я и в ту же секунду сам поскользнулся. Снег в рукавах куртки, за шиворотом, в волосах, во рту. Мои мотоциклетные ботинки оказались ужасно скользкими, но хоть не разбухли от снега и не промокли: ногам было сухо.

Нина встала и пошла дальше, я за ней. Если не считать холода и того, что она на меня не смотрела, очень даже милая прогулка.

Но мы уже пришли.

В лесной низине, где, наверно, никогда не бывает солнца, я увидел деревянную хибару с окнами в алюминиевых рамах, наполовину скрытую заснеженными деревьями; с другой стороны к ней можно было подойти по дорожке, расчищенной от снега, если не Витторио, то каким-нибудь другим сердобольным соседом. Мы останавливаемся перед хлипкой дверью, Нина стучит. Проходит добрых полминуты, прежде чем мы слышим за дверью шаркающие шаги и вопрос:

– Кто там?

– Нина Фолетти, – отвечает Нина.

Я думаю о том, как мало зависит от человека его фамилия, фамилия, под которой ему приходится жить и которую он, лишенный выбора, получил по наследству вместе с чертами лица и характера. Я вспоминаю улыбочки консерваторских товарищей и даже преподавателей, когда они в первый раз слышали мою фамилию. Дро – что? Дро – как? Дро-мбе-мберг?

Дверь приоткрывается, из нее выглядывает востроносенькая бабуля лет семидесяти, в платочке на голове, маленькие темные глазки близко посажены, носом можно рыть норы. Чем не ежиха?

– Как ты себя чувствуешь, Сарасвати? – спрашивает Нина.

Сердечность, которая при известной робости и при отсутствии причин быть сердечными, должна даваться с трудом. В тоне ее голоса – эхо Марианниного тона: тот же или почти тот же прилив благих намерений.

– Так себе, – говорит ежиха. – Все еще держится температура.

Она смотрит на меня из-за приоткрытой двери, кончик носа красный, в темных глазках недоверчивый огонек. Явно неудачная мысль построить дом в таком низком месте не лучшим образом сказалась на ее внешности и здоровье.

– Это Уто. Он живет у нас, – показывая на меня, говорит Нина тем же неоправданно участливым тоном, не производящим на ежиху никакого впечатления. Она передает ежихе сумку с кастрюлей супа. – Это тебе от Марианны.

– Спасибо, – бормочет ежиха, беря сумку. Не похоже, чтобы она была особенно благодарна нам за то, что мы двадцать минут тащились по снегу с ее супом.