Готовность номер один - Лев Экономов

— Жужжит, окаянная, — долетают до моего слуха обрывки разговора, который ведут между собой механики у самолета старшего лейтенанта Мешкова. Невольно прислушиваюсь.

— В чем дело, хлопчики? — спрашивает их Щербина. Солдаты объясняют.

Случай и в самом деле необычный. Механик самолета включил аккумулятор в кабине и вдруг услышал, как в хвосте заработала свеча форсажа, подавая искру. Раньше она сама по себе никогда не включалась.

Где-то замкнулась цепь — было первой догадкой, но где? Надо проверять под током всю энергосистему, а для этого разбирать чуть ли не весь самолет. Подходят еще техники — с других самолетов. Любопытно все-таки. Высказывают свои соображения, самые противоречивые.

— Охота голову ломать, — подает из курилки голос Бордюжа. — Пусть инженер думает. Не зря же академию кончил. — Сан Саныч свою работу выполняет хорошо, а помогать другим не любит. Сидит обычно где-нибудь в каптерке, укрывшись от начальственных взглядов, травит баланду или листает какой-либо журнал — рассматривает картинки.

— Неужели придется разбирать? — спрашиваю у своего техника.

— Обождем с разборкой, — говорит Щербина. — Ну-ка принесите из каптерки форсажную электросхему, — просит механика.

Щербина водит по схеме толстым ногтем, что-то бубнит под нос и вдруг сообщает, что вчера, или несколькими днями раньше, техник самолета пробовал на земле искрообразование форсажа, в это время кто-то прервал питание, свеча, разумеется, перестала жужжать, но форсаж остался включенным. Техник, как видно, не придал этому значения или забыл. Как хорошо, что все разрешилось самым простым образом!

Подъезжает тягач. Бросаю колодки в кузов. И мы тащим самолет на линию предварительного старта, где пробуются двигатели. По аэродрому волнами перекатывается туман. Кажется, где-то очень далеко вышло из берегов море. На белых как молоко волнах качаются верхушки берез и мачт с натянутыми между ними проводами.

Солнце тоже приплывает в наши края на этих волнах. Оно похоже на красный пузырь и поначалу совсем не слепит. Вдоволь выкупавшись в этом залившем землю море, солнце медленно поднимается, светлеет. И чем выше оно поднимается, тем ниже опускается туман. Солнечные лучи окрашивают его мягким желтоватым светом, зажигают лужицы на оттаявших дорожках, и мне кажется, что под ногами рассыпаны бриллианты. Их несметное множество, и в каждом светится солнце.

Наконец-то за многие дни погода обещает быть хорошей. К девяти утра от тумана не остается и следа. Небо чистое и умытое, каким оно, наверное, бывает только ранней весной.

Готовим самолет к полету. Вот уже идет на посадку учебно-тренировочный истребитель — УТИ, на котором руководитель полетов полковник Турбай разведывал погоду. Через минуту-другую полковник уже стоит среди работников штаба и что-то оживленно объявляет. Турбай на голову выше всех. Куртка плотно облегает мощный торс командира и, кажется, вот-вот лопнет по швам, когда он машет руками в перчатках. Я давно заметил: у летчиков привычка жестикулировать, если они что-то рассказывают друг другу.

Поговорив, офицеры гуськом направляются к парашютной будке, где уже выстроились летчики для получения последних указаний. Метеоролог развертывает разрисованную стрелками карту и сообщает о погоде в районе полетов. Штурман полка докладывает о навигационной обстановке: кто где летает, по каким маршрутам и высотам, просит поставить точное время.

— Сейчас — девять сорок одна, — объявляет он, глядя на штурманские часы, и летчики сверяют по ним свои.

Начальник связи дает всем коды и шифры по перехвату целей. Последним, как всегда, выступает руководитель полетов. Он говорит об истинной погоде, которую наблюдал во время воздушной разведки. И наконец дает указания на полеты.

Парашюты обычно вывозятся на аэродром в специальном фургоне на колесах. Он уже стоит недалеко от стартового КП. Видя, что летчики задерживаются, Скороход сам получает парашют для своего командира экипажа. Он частенько так делает. У них с майором Жеребовым контакт. Даже завидно. Хочется сделать то же самое, только не знаю, как на это посмотрит Стахов. Он, мне думается, во всем человек настроения. Случалось, от него влетало солдатам по первое число совсем вроде бы ни за что.

Когда приношу парашют и кислородную маску к самолету, там уже и командир экипажа. На летчике обычная черная куртка на меху, из-под которой выглядывает сверху «молния» высотного костюма. Из широкого кармана на брюках торчит металлическая планшетка-наколенник. Он присел на корточки, опершись руками о колени, и рассматривает сварной шов на водиле — все еще не забыл про аварию.

Подаю ему парашют. Удивленно смотрит на меня — не ожидал, благодарит за услугу.

— Как самочувствие? — спрашивает вдруг.

Теперь моя очередь удивляться. Раньше он никогда об этом не спрашивал. Даже теряюсь и молчу как истукан.

Летчик поднимается по лесенке к кабине, чтобы положить парашют в сиденье кресла. Я бросаюсь ему помогать. Вместе присоединяем к сиденью фалу раскрытия парашюта, шланг для подачи кислорода к парашютному кислородному прибору. Потом он бегло осматривает кабину.

— Форсаж пробовал? — спрашивает у техника.

— Работает, — как всегда коротко, отвечает Щербина.

По инструкции Стахов должен принимать у техника самолет по всем правилам, хорошенько осмотреть его, но он иногда не делает этого. Вот и сейчас молча забирается в кабину, надевает парашют, запрашивает у руководителя полетов разрешение на запуск.

— Разрешаю, — отвечает командир по радио.

Теперь на стремянке с левой стороны стоит техник — опять проверяет работу двигателя, а заодно и контролирует действия летчика. Лишний глаз в этом деле никогда не помешает.

Убедившись в нормальной работе систем и в том, что включены нужные тумблеры, техник кладет руку летчику на плечо, кивает ему и помогает закрыть фонарь. Теперь Стахов остается один на один с приборами, один на один со своей судьбой.

Мы еще раз окидываем самолет критическим взглядом. А то ведь бывало в авиации всякое: забудет какой-нибудь техник или механик снять чехол с приемника воздушного давления, и часть пилотажных приборов не работает. Полет приходится прекращать. Это в лучшем случае. А в худшем? Тут все зависит от опытности летчика, в общем, до аварии, а то и катастрофы, здесь недалеко.

Обороты двигателей возрастают, самолет как бы нехотя трогается с места и уже катится по рулежной дорожке к старту. Вырулив на полосу, летчик выводит обороты двигателя до взлетных. Со стороны хорошо видно, как шевелятся у Стахова губы. Это он запрашивает у командира разрешение на взлет. И еще мы видим, как из выходного сопла вырывается огненная струя — двигатель переходит на форсажный режим.

Самолет устремляется вперед. Его скорость нарастает с необыкновенной быстротой. Через несколько секунд он уже отрывается от земли.

Страница двадцать пятая

В зоне встречи самолетов, куда мы обычно отправляемся, когда перехватчики улетают на задания (если там не создано специальной команды), нас уже ждет автобус, чтобы отвезти в столовую. И только незначительная часть людей остается здесь на тот случай, если какой-либо из самолетов вернется на аэродром раньше времени. Среди оставшихся и мой техник.

Давно прошли те времена, когда мы заходили в столовую справа по одному, когда нас по команде сажали за стол, заставляли по нескольку раз вставать и снимать головные уборы. Теперь мы об этом вспоминаем с улыбкой. Все это было для того, чтобы приучить нас к порядку. Теперь заходим по-вольному, гулко обивая снег о ступеньки.

Дежурный официант из числа солдат приносит гречку с мясом. Раньше, когда мы служили по первому году, кто-нибудь из нас уже обязательно бы вылез из-за стола и заглянул в окно раздачи. Спросил бы у дежурного, подавая подчищенную корочкой миску:

— Нарисуешь?

И тот бы через пару секунд «нарисовал» — возвратив миску, доверху наполненную душистой рассыпчатой гречкой, но уже без мяса. Мы бы разделили кашу на две-три части и уничтожили. Но теперь наши желудки пришли, как говорит старшина Тузов, «в соответствие с солдатской нормой», и редко кто просит добавку. Да и гречка в армии — не диво. Скучать по ней не приходится. Впрочем, это вовсе не значит, что мы не поели бы что-нибудь из того, что не предусмотрено солдатской нормой. Вот почему после завтрака мы заходим с Семеном в солдатскую чайную, и я угощаю его стаканом кофе со сгущенным молоком и пряниками. К кофе я пристрастился еще дома, и теперь мы частенько покупаем его на деньги, которые присылает мама.

Чайная почти пустует перед солдатской получкой. Мы пьем обжигающий рот кофе и слушаем по радио последние известия.

Заглядывает Тузов, обменивается несколькими фразами по поводу ассортимента товаров с молодой конопатенькой буфетчицей, а потом подходит к нам: