Хозяйка источника - Олег Авраменко

Я растерянно пожал плечами:

— Трудно сказать. Они очень разные и в то же время похожие. Обе веселые, непосредственные, жизнерадостные… То есть, Диана б ы л а жизнерадостной. Она очень любила жизнь.

— Она была той самой Дианой-охотницей, о которой говорится в античных мифах?

— Нет. Прообразом той Дианы было несколько женщин из нашего рода, живших много тысячелетий назад. А моя Диана была семьдесят третьей из принцесс Сумерек, носивших это имя.

— Аж семьдесят третьей? Но ведь так немудрено и запутаться.

— Немудрено, — согласился я. — Поэтому в Сумерках установлено жесткое правило: ни один из новорожденных принцев или принцесс не может быть назван именем здравствующего родственника. Так, например, за всю историю Дома был и есть только один Янус — мой дед. Все остальные семейные имена повторялись не раз и не дважды… Гм. За исключением Йове.

— Кого?

— Ну, Зевса или Юпитера, сына Крона.

— Того, который поедал своих сыновей?

Я коротко хохотнул. Недавно точно такой же вопрос задал мне Морган.

— На самом деле Крон никого не ел, тем более своих детей. Просто у него были проблемы с сыновьями — он страшно ревновал их к своей жене Гее. А что касается Йове, то он был у Крона на особом счету, поскольку Янус прочил его в понтифики Олимпа. Кстати сказать, Йове был единственным в истории Сумерек бессменным понтификом. Он правил Олимпом почти тысячу лет; то была эпоха Громовержца.

— Он действительно метал молнии с вершины горы?

— В некотором роде. Йове был единственным, кто умел вызывать настоящие сумеречные грозы.

— Подумаешь! — фыркнула Бронвен. — Я могу наслать такую грозу…

— И сможешь управлять ею? Сможешь предотвратить все нежелательные последствия своего вмешательства в естественные атмосферные процессы?

— Ну… Боюсь, что нет.

— Вот то-то же. Важно не только сделать то, что ты хочешь сделать; гораздо важнее сделать т о л ь к о т о, что ты хочешь сделать. В этом вся суть Искусства. Йове в совершенстве владел искусством управления погодой. Ему единственному было позволено вызывать грозы в официальных владениях семьи. Дни, когда он это делал, назывались Днями Гнева.

— Звучит устрашающе, — заметила Бронвен.

— Отнюдь. Апокалиптический смысл выражению "день гнева" придали христиане. А в представлении Сумеречных это лишь символ искупления грехов и самоочищения. Гнев, направленный прежде всего внутрь себя, против собственных слабостей и пороков. Гроза в Сумерках нечто большее, чем просто естественный феномен. К ней относятся с восторгом и благоговением, многие считают ее откровением свыше.

— Значит, Йове был посланцем Небес?

— Не знаю. Я ни в чем не уверен. Но говорят, что он стал богом. Даже Богом — с большой буквы.

— Как Иисус?

— Вроде того. Но это произошло задолго до Иисуса, и Йове никто не распинал на кресте. Просто в один прекрасный день он исчез и с тех пор не давал о себе знать. Скептики утверждают, что ему до чертиков надоела власть, и он отправился странствовать по свету. Иные же искренне верят, что Йове обрел божественность.

— В каком смысле?

Я хмыкнул:

— Хороший вопрос. Сумеречные издревле привержены идее Мирового Равновесия — концепции, согласно которой существует некая нейтральная сила, сдерживающая как Порядок, так и Хаос. По существу, это уже религия, но долгое время она была обезличена, лишена характерного для остальных религий антропоморфизма. Со времен Йове ситуация в корне изменилась. После исчезновения его стали почитать как носителя этой идеи, этакого эрзац-Бога.

— Странно все это, — сказала Бронвен. — Чем могущественнее человек, тем больше его одолевают разного рода сомнения, тем усерднее он ищет Бога, как бы в надежде найти у него защиту от собственного могущества.

— Ты считаешь Источник Богом?

— Нет. Хотя соблазн очень велик. — Она усмехнулась. — Источник воистину кладезь соблазнов. То, что он сотворил со мной… Ах, Кевин, я так несчастна! Ну, что тебе стоит приласкать меня?

Я досадливо поморщился:

— Бронвен, не заводись! По-моему, мы уже все обсудили.

— Э, нет, дорогой, погоди. Если ты такой бессердечный в отношении меня, то и я могу ответить тебе той же монетой. К примеру, сболтнуть невзначай одному из наших придворных сплетников, что Пенни твоя дочь и одновременно двоюродная сестра. Ах, какое пикантное родство!

Внутри у меня похолодело. За себя я не опасался — ведь я король, что хочу, то и делаю, — но моя дочь, Пенелопа! Снова косые взгляды, снова холодок и отстраненность, скрытое осуждение в глазах окружающих — а как же, дитя греха. И все мое могущество, моя власть, мой авторитет, мое влияние окажутся бессильными перед предрассудками. А позже кому-нибудь да придет в голову, что раз в этой семейке нашлась парочка кровосмесителей, то могут быть и другие, например, Брендон с Брендой — вон ведь какие они милашки, а Бренда, к тому же, избегает мужчин…

— Нет! — воскликнул я. — Ты не сделаешь этого!

В улыбке, которой Бронвен одарила меня, сквозила мука и горечь.

— А вот и сделаю. Будь в этом уверен.

— Ты поступишь подло!

— Ну, и что? Пусть я потеряю дружбу Пенелопы, зато отомщу тебе. А для отвергнутой женщины нет большего утешения, чем месть.

Я облокотился на колени и закрыл лицо руками.

— Ты шантажируешь меня.

Бронвен нервно хихикнула:

— Наконец-то ты догадался. Браво!

Мне отчаянно хотелось заплакать от ярости и бессилия. И от злости на самого себя. Я ни на минуту, ни на секунду не должен был забывать, что за невинной внешностью Бронвен прячется коварная и расчетливая ведьма, пекущаяся единственно лишь о собственном благе. Я не должен был доверять ей. Я должен был предостеречь Пенелопу от дружбы с ней; я просто обязан был воспрепятствовать их сближению. Бронвен использовала мою дочь, втерлась к ней в доверие и выведала ее тайны. Как это подло, низко, отвратительно!.. В тот момент я ненавидел Бронвен всей душой и готов был убить ее.

— Сколько? — спросил я.

— Что "сколько"?

— А то ты не понимаешь! — с циничной ухмылкой произнес я. — Сколько я должен тебе за молчание? Сколько раз в месяц мне придется трахать тебя, чтобы ты держала свой мерзкий язык за зубами?

По мере того как я говорил — медленно, внушительно, с расстановкой, — лицо Бронвен все больше краснело. Затем она несколько долгих секунд смотрела на меня широко распахнутыми глазами, в которых застыл ужас вперемешку с недоверием и изумлением, а ее плотно сжатые губы нервно подергивались, предвещая истерику.