Неживая вода - Елена Ершова

Он поднял чумазое лицо, по которому уже проредили дорожки слезы. На душе Игната снова заскребла совесть, и он попробовал улыбнуться примирительно и мягко.

— Успокойся, — потрепал Сеньку по рыжим вихрам. — Денег я у тебя не отберу. Заработал — владей.

— Как же, — проворчал мальчик. — Так мне батя их и отдаст. Поди, на брагу все спустит.

Он снова шмыгнул носом и утерся рукавом. Игнат с любопытством и жалостью вгляделся в его лицо — конопатое, не по годам серьезное. Такие лица он встречал в интернате. Рано повзрослевшие, эти дети уже были сиротами, даже имея живых родителей — те или спились, или отбывали наказания на каторге, или же вовсе отреклись от собственных отпрысков, как от ненужной обузы. И оттого доля таких детей была не менее горька, чем у полных сирот, вроде самого Игната. И оттого он снова протянул руку, чтобы ободряюще потрепать мальчишку по плечу.

— Так отведи меня к бате, — предложил Игнат. — Я сам с ним поговорю. Очень уж мне часы твои понравились. Я бы еще диковинок прикупил, если имеются.

Сенька недоверчиво поглядел исподлобья, словно проверяя, не врет ли этот странный молодой пан? Потом ответил:

— Да этого добра у нас навалом. Только расходится плохо. Уж больно затейливые штучки. А ты перепродавать, чай, возьмешься?

— Может, и возьмусь, — усмехнулся Игнат и протянул мальчику ладонь. — Если с батей договоримся. Так по рукам?

Сенька сопел, думал.

— Ты только вором меня не кличь больше, — буркнул он, не торопясь пожимать протянутую руку. — Я в жизни своей ничего не украл! Слышишь, пан? Не украл и не собираюсь!

Он вскинул подбородок, и теперь уже совершенно сухими глазами с вызовом глядел прямо в лихорадочно блестящие глаза Игната. Тот ждал, не опуская руки, и чувствовал невольное уважение к этому маленькому, рано повзрослевшему мужичку, а потому сказал серьезно и искренно:

— Прости меня, Сень. Виноват. Не буду больше на тебя поклеп возводить. Веришь?

Сенька вздохнул, а потом лицо его разгладилось, в уголках губ появились ямочки.

— Ладно уж, — проворчал он, будто нехотя. — Верю.

И только потом неторопливо, по-взрослому пожал протянутую ладонь.

По дороге они разговорились.

Сенька жил с отцом недалеко от станции, и время от времени бегал сюда продавать "затейливый штучки", как он сам называл привезенный отцом товар. Откуда они появлялись и что собой представляли вообще — мальчик не знал, только рассказывал, что в основном это были колбочки, подсвечники и часики "блестючие, как у тебя, пан". Именно их с наибольшим удовольствием разбирали заезжие гости, а прочее добро и вовсе спросом не пользовалось, так и лежало на заднем дворе грудой ненужного хлама.

— Так откуда, говоришь, их отец привозит? — с нескрываемым любопытством переспросил Игнат.

Сенька пожал острыми плечами.

— Чего не знаю, того не знаю, дяденька. Он мне не говорит, только уезжает далеко на север — каждую весну, когда снега сойдут. Бывает, по несколько месяцев пропадает. А потом приедет, покрутится и снова в путь. Это хорошо, если по приезду пьянствовать не начнет. А когда начнет… хоть святых выноси.

Сенька махнул чумазой ладошкой, будто говоря: "Чего уж там. Дело привычное".

— Что ж его мамка твоя не осадит? — спросил Игнат.

Он вспомнил, как бабка Агафья лупила рушником пьяного Ермолу, вспомнил своих земляков, и невесело усмехнулся. Спина тотчас отозвалась саднящей болью — не забыть об этом теперь, навсегда с Игнатом печать человеческой подлости.

— А нет у меня никакой мамки, — простодушно ответил Сенька, и пояснил. — Померла от болезни.

Болью кольнуло снова — на этот раз сердце.

"А ведь я так и не навестил родительские могилы, — подумал Игнат. — Навещу ли когда?"

А вслух сказал:

— Прости…

— Ничего, — с деланным равнодушием отозвался мальчик. — Давно это случилось. Тогда батя и выпивать начал. Жениться ему надо было, — тут Сенька вздохнул и покачал вихрастой головой. — Не женился. Да что теперь рассуждать…

"Я своих родителей и вовсе не помню, — подумал про себя Игнат. — Как тяжело…"

Показалось, что мальчик отвернулся — смахнуть непрошенную слезу. Защипало и у Игната в глазах, а потому он поспешил сменить тему:

— Так кто же за тобой присматривает, пока отца нет?

— Тетка Вилена присматривает, соседка, — с неохотой отозвался Сенька. — А лучше бы никто не присматривал. Я и сам уже взрослый, могу и кашу приготовить, и дров нарубить.

— Обижает она тебя?

Сенька снова пожал плечами.

— Что ей до меня? Одно слово — не родной, у самой трое, мал мала меньше. Так-то она меня и кормит, и много работы не задает. Только иногда Горским отродьем кличет. Да я не обижаюсь. Слово-то не обидное. Чуешь, как звучит? — мальчик прицокнул языком, пробуя слово на вкус. — От-рода. Род это мой — Горские мы. Так чего обижаться? Верно?

— Верно, — с улыбкой согласился Игнат.

Они подошли к полуразваленной хибаре. Болтающаяся на одной петле калитка старчески вздохнула и нижним краем прочертила в земле глубокую борозду. Сенька на правах хозяина первым вошел на захламленный двор, пнул подкатившуюся под ноги бутылку и виновато посмотрел на Игната.

— Пьет все… Уже и не лезет, а все пьет… — он поморгал рыжими ресницами и попросил:

— Ты уж, дяденька пан, его сильно не бей, ладно?

— С чего мне его бить? — удивился Игнат.

Сенька ухмыльнулся и пояснил:

— Хороший тумак только на пользу будет. Так тетка Вилена говорит.

На это Игнат не нашелся, что ответить, и проследовал за мальчиком к дому.

Из сеней дохнуло крепким сивушным запахом, прелью и табаком. Игнат закрылся рукавом, но поймал на себе серьезный взгляд Сеньки и опустил руку — мальчика обижать не хотелось.

— Сень-ка-аа!

Хриплый окрик, будто рев потревоженного в берлоге медведя, вспорол сонную тишину дома. Мальчик поежился, поднял худые плечи, и Игнат почему-то поежился тоже, словно был повинен во всех бедах этого паренька.

— Не бойся, — твердо сказал он и ободряюще потрепал Сеньку по макушке. — В обиду тебя не дам.

Мальчик слабо кивнул, но промолчал. Толкнул рассохшуюся дверь со следами белой, давно облупившейся краски, и Игнату захотелось прикрыться рукавом снова: запах перегара валил с ног.

— Сенька! Не чуешь, что зову?

Пересыпая слова крепкой деревенской руганью, с засаленной скамьи начал подниматься рыжий и тощий мужик. Не устояв на шатких ногах, он ухватился немытой серой лапой за колченогий стол, и тот пошатнулся тоже. На пол полетели пустые стаканы и бутылки, соскользнула к краю, но чудом удержалась тарелка с остатками пиршества — селедки и репчатого лука. Мужик выругался снова и сощурил воспаленные глаза, разглядывая вошедших.

— Где тебя черти носили? — пробормотал он, икнул.

Мальчик набычился и буркнул под нос:

— Вот. Пана тебе привел. Говорить с тобой хочет, а ты пьяный…

— Какого такого… пана, — мужик с трудом ворочал языком, и в голосе его слышалась неприкрытая агрессия. — Пусть убирается к черту! Я сам себе пан!

Он попытался подбочениться, но не удержался и повалился грудью на стол. Балансирующая на самом краю тарелка сверзилась вниз, разлетелась на глиняные осколки. Мужик снова забормотал под нос ругательства, проклиная и собственного сына, и пришлого пана, и все человечество до прародителя Адама.

Этого уже Игнат не мог стерпеть никак.

Сжав внушительные кулаки, он хмуро произнес:

— Довольно сквернословить! Пост скоро начнется. Какой пример вы сыну подаете?

Пьяница поднял голову и снова вперился в Игната остекленевшим взглядом вытащенного из озера карпа.

— Кто это в чужой монастырь со своим уставом суется? — прохрипел он и снова попытался принять вертикальное положение. — Было время, я таких умников на один ноготь сажал, а другим придавливал! Будет еще всякий дурак, у кого молоко на губах не обсохло, меня! Эрнеста Горского! В родном доме уму разуму учить! Тьфу!

Мужик отхаркался, сплюнул себе под ноги мутную слюну.

Игнат шагнул вперед, и пол отозвался протяжным скрипом.

— Это кто здесь дурак? — с вызовом начал он.

Но сделать ничего не успел.

Мужик раздул ноздри, будто принюхивался. А затем вдруг взвыл и повалился ничком, закрывая руками взъерошенную рыжую голову.

— Не губи, пан! — захныкал он. — Не признал!

Пошатываясь, подполз к Игнату на четвереньках, стукнул лбом в некрашеные доски, забормотал:

— Виноват я, пан. Так виноват! В заветное место сунулся, дозволения не спросив. Брал, что под руку подвернется. Да ведь знал, что однажды хозяева объявятся. Вот ты и пришел, — он утер дрожащей рукой слезы и сопли и добавил жалобно: — Ведь я не со зла мальцу пенял, где его, мол, черт носил. Не знал, что господин черт сам ко мне пожалует.