Тополь берлинский - Анне Рагде

Крюмме сказал ему очень правильные вещи, и, положив трубку, Эрленд направился прямо к мини-бару и достал смехотворно маленькую бутылочку шампанского, которую тут же опустошил. Оно было ледяным, единственное его достоинство, а так — слишком сладкое. Он набрал номер на записке, ожидая услышать голос Маргидо. У него должен быть мобильник, раз он владеет похоронным бюро. Род деятельности, при котором человек почти все время проводит на колесах. Но после первого гудка ответила женщина.

— Привет, это Турюнн, дочь Тура, — сказала она.

— Господи, Турюнн! Как забавно! Ты где?

Она была в отеле.

— Я тоже!

Она это поняла, раз он получил ее записку. Вообще-то она собиралась улететь сегодня, но все самолеты забиты до завтра. Поэтому она подумала, что, может быть…

— Я тоже улетаю завтра. Как удачно! А я даже до недавнего не подозревал о твоем существовании!

Она замолчала.

— Я что-то не так сказал? Извини, я не хотел… Я иногда делаю глупости. Так получается.

Она сказала, что все в порядке, просто она немного удивлена. Она не сказала, чему удивилась, только спросила, когда он собирается навестить мать.

— Ну, это… Все равно, когда. Главное, надо это сделать.

Тут она засмеялась. Она ему нравилась. Он просто понял, что она ему нравится, хотя он понятия не имел, что она за человек, может быть, секретный агент или мать десятерых детей, коллекционирующая цепочки от часов и зубочистки.

— Слушай, — сказал он. — У меня сейчас заказано такси до больницы, а потом мы можем встретиться в баре, скажем… в половине восьмого? Может, вместе пообедаем?

Она помедлила с ответом, а потом предложила купить гамбургеров и съесть их у кого-нибудь в номере.

— Фаст-фуд? Боже, я его больше не ем, это же так вредно! А, ладно, давай! Самый большой чизбургер, какой имеется. И кучу чипсов! И еще мы закажем выпивку в номер! Я плачу. А ты поднимайся сюда. Номер четыреста тринадцатый. В половине восьмого?

В больнице тоже все изменилось. Как он понял, ее расширяли. Она будет гигантской. Он помнил, как был здесь, ему удаляли гланды за полгода до армии. Его признали негодным к строевой службе, только к альтернативной. Наверное, по нему было заметно. Не то, что у него нет гланд, конечно, а что он педик. А он так предвкушал общие душевые и грубых, толстокожих парней. Вместо этого он просидел невыносимо долгий год за пультом управления в военном лагере, а потом метрами соединял звенья на цепях. Вот сколько всего он вспомнил. Когда такси подъезжало к больничным корпусам, он поплевал на указательный палец и стер подводку. Там был Маргидо. Он узнал его не сразу. Брат постарел и поугас. Стал неприметным, как случается с людьми, стремящимися быть, как все. И еще он сильно раздался вширь. Маргидо встал и обошел кровать.

— Эрленд, — сказал он.

— Привет.

Они поздоровались за руку, Маргидо отошел и сел на место.

Вот она лежит. Чужая. Он бы ни за что ее не узнал. Да еще и без платка на голове. Он подошел поближе, к самому изголовью, дыша через рот. Ее лицо было искривлено, она спала.

— Как она? — прошептал он.

— Можешь не шептать, она не проснется.

— Никогда?

— Никогда больше, ты имеешь в виду?

— Да.

— Вообще-то я толком не знаю, как она. Была бы она молодой, ее бы тщательно обследовали. Но врачи говорят, состояние стабильное, скорее всего, сердце недостаточно крепкое.

— Износилось, вероятно.

— Да.

— Отец жив?

— Да.

— Живет по-прежнему дома?

— Да. Вместе с Туром. И матерью. Жил, пока она не…

Эрленд сел на свободный стул. На улице шел снег, чему обычно он бы только обрадовался. Он рассмотрел ее руку и понял, что узнает ее, хотя она постарела на двадцать лет. Ногти, то, как они загибаются на концах, вмятины на них — казалось, они еще больше посинели. Но при этом они у нее всегда блестели, хотя она никогда ничего специально с ними не делала. Он потрогал кончики ее пальцев — ледяные.

— Не надо ли спрятать ей руки под одеяло? — спросил Эрленд.

— Одну все равно придется оставить, на ней что-то крепится.

Прозрачная трубка тянулась от тыльной стороны ладони до капельницы на штативе.

— Внутривенное, — сказал Маргидо.

— Давай я уберу хотя бы вторую. Она же мерзнет.

Рука была мертвенно тяжелой. Подняв одеяло, он пожалел о своем намерении, потому что не имел на это права, проснись она сейчас, она разозлится: как же, он приехал после двадцати лет отсутствия и теперь ею распоряжается.

— А ты как? — спросил Маргидо.

— Я? У меня все отлично. Работаю дизайнером, оформляю витрины. Постепенно стал получать только лучшие заказы, старею.

Ему в самом деле вдруг страшно захотелось похвастаться. Пусть думают, что его жизнь сложилась лучше, чем у всех остальных. А Маргидо вполне мог бы встретить его в аэропорту.

— Живу в центре Копенгагена. В охренительно красивом пентхаузе, — продолжал он.

— Ты все такой же.

— Правда?

— Предполагаю, ты не женат и без детей.

— Детей у меня нет, но я, можно сказать, женат.

— Бог ты мой. Вот уж не…

— На мужчине. Главный редактор крупнейшей газеты.

— Ну-ну.

— А у тебя что?

— Занимаюсь делами своего похоронного бюро.

— Не женат?

— Нет.

— А Тур?

— У него есть дочка.

— А я стал дядей. Подумать только! И ты тоже! Но ты знал об этом все время. А я тогда сам был малявкой. Младшим довеском. Где она живет?

— В Осло.

— И часто приезжает?

— Сейчас впервые, насколько мне известно.

— Господи, да неужели? Ой. Извини, я забыл, что нельзя упоминать Господа всуе… так говорят?

— Все в порядке. Да, по-моему, она здесь впервые.

— То есть Тур не был ей по-настоящему отцом, не воспитывал, не помогал?

— С трудом представляю его в этой роли. Он работает на хуторе и больше, пожалуй, ничем не интересуется. Теперь свиньи. С коровами покончено. Оказалось, игра не стоит свеч.

— Так хозяйство, наверно, расширилось?

Эрленд ничего не хотел знать о хуторе и с облегчением услышал:

— Сомневаюсь.

О чем же еще говорить с этим человеком? Тринадцатилетняя разница в возрасте усугубляла двадцатилетнюю разлуку, но что-то надо было сказать, и он брякнул, не подумав:

— У тебя, наверное, много работы перед Рождеством?

— Почему это?

— Ну, люди умирают… Разве в праздники это случается не чаще обычного?

Он даже не знал, волнуется ли Маргидо за мать или просто пришел из чувства долга. Но Маргидо ответил только:

— Это точно. Не знаю только, отчего так происходит. В прошлом году меня вызвали в самый сочельник. Отец троих детей, всего слегка за сорок, ни с того ни с сего рухнул навзничь в костюме Санта-Клауса.

Эрленд напомнил себе, что нельзя смеяться. Надо попробовать вместо этого прочитать надпись на капельнице, но та висела слишком далеко.

— Он даже не успел раздать подарки. Просто свалился, — продолжал Маргидо.

Эрленд силился отогнать от себя картинку с мертвым Санта-Клаусом, погребенным под кучей не распакованных рождественских подарков, украшенных задорными бантиками и рисунками, за полчаса до полуночи. Смеяться нельзя ни в коем случае, и он спросил:

— Здесь можно купить что-нибудь попить? Не знаешь?

— В коридоре на тележке стоит сок. Ты говоришь по-другому, почти растерял трёндерский акцент. Хоть в чем-то ты изменился.

— Это естественно, когда уезжаешь надолго.

Он думал, что, когда Маргидо уйдет, станет легче, однако этого не случилось. Он вдруг остался в некомфортном одиночестве рядом с ней. Рассмотрел ее лицо, каждую морщинку, волоски, точащие на подбородке, седые прилизанные волосы на голове. Веки, покрытые сеткой тонких сосудов, подрагивали. Он представил себе, что она только притворяется. Нарочно перекосила лицо. Изображает инсультный паралич. А что, если она вдруг сядет в кровати, как Гленн Клоуз в конце фильма «Роковое влечение»? Он же тогда скончается на месте от ужаса. И почему он не предложил Турюнн составить ему компанию? Они практически оба приехали сюда впервые.

— Вот так вот, мама. Я подумал, мне все-таки надо приехать. Прилетел из Копенгагена вечером. Самолет приземлился вовремя, но никто меня не встретил. Ты в сознании? Привет тебе от Крюмме. Он бы тебе понравился, хотя ты бы ни за что не согласилась с ним познакомиться. И это как-то обидно. Хотя… я таким родился. Это вообще-то твоя вина. Что-то там с хромосомами твоими и этого идиота. Если бы ты только знала. Помнишь Осгейра из магазина? Я ему отсасывал в подсобке в шестнадцать лет, у него было четверо детей, и он заседал в приходском совете. Тебе он так нравился, он откладывал для тебя еду с истекшим сроком годности. А я сидел на корточках и сосал его тощий член, пока он не начинал покачиваться от счастья. Однажды это повторилось на хуторе на сеновале, пока ты на кухне варила ему кофе, он зашел купить клубнику, он кончил прямо на солому, потому что я никогда не глотаю, даже с Крюмме, кто-то любит глотать, кто-то нет… Ты не спишь? Проснись, и я поведаю тебе еще несколько смачных подробностей.