Тополь берлинский - Анне Рагде

Термометр показывал минус два, значит, снег не растает. Возможно, придется его расчищать ежедневно, неделями напролет, ему захотелось послушать точный прогноз. Припарковав «вольво», он решил сначала выпить кофе, а потом почитать сельскохозяйственный журнал. Единственная роскошь, на которую расщедрилась мать, даже на местную газету они не подписывались и не покупали других газет, не говоря уж о журналах. Крестьянский журнал приходил раз в неделю и стоил денег. Но они ведь состояли в Крестьянской Гильдии, и даже мать понимала, что надо ориентироваться в сельскохозяйственной политике, и местного циркуляра недостаточно. Нет, конечно, надо разбираться в переговорах с ВТО, в дебатах о Евросоюзе и ценах на мясо. Кроме того, было любопытно почитать о крестьянах, ведущих хозяйство по-другому, разводящих других животных, про эксперименты со страусами, ламами и кобыльим молоком. Он зашел в гостиную. Отец сидел неподвижно с журналом в руках, взгляда не поднял.

— Это мой, — сказал Тур и дернул журнал к себе. Отец опустил руки на колени и отвернулся.

— Тебе нечего делать? — спросил Тур. — Сегодня не воскресенье.

Ночью до него дошло, что, раз обычно мать давала отцу указания, а теперь ее нет, тот решил, что наступили каникулы. Длинные рождественские каникулы, начавшиеся раньше времени. Ни разу, отправив мать в больницу, отец не спрашивал, как она себя чувствует.

Тур закрыл за собой дверь на кухню. Дровяная плита не топилась, и бадья для дров была пуста. Он снова открыл дверь:

— Здесь кончились дрова.

И опять хлопнул дверью. Пусть отец ходит через другую дверь. Тур терпеть не мог его шаркающих шагов, его покашливания и шмыганья, у него с носа вечно свисала капля. Как они будут жить тут вдвоем, если она не встанет на ноги? Он швырнул журнал на стол, включил радио, поставил кофейник, отрезал пару кусков хлеба, чуть не порезал указательный палец на левой руке — нож задел ноготь, сердце билось так, что отдавалось в зубах. Если бы не отец, он бы достал содержимое красного пакета прямо на кухне и поставил бы бутылку виски в холодильник. Сложил подарки в кресле в гостиной, побыл бы самим собой, расслабился, может, даже принял бы ванну, воспользовался бы маминым отсутствием по полной. Он выругался шепотом, отрезал сыра, на нем была плесень. Мать говорила, что плесень полезна, потому что в ней пенициллин. Если есть плесневелый сыр, не будешь болеть. Вот только сыр мерзко расползался и становился клейким, когда покрывался плесенью. Но Тур не будет перечить матери, даже когда ее нет. Не сейчас. Эрленд навестит ее уже сегодня. Заметит ли она? Обрадуется, не показывая этого, как с Турюнн? Вообще-то, хорошо, что Турюнн уехала и не встретится с Эрлендом. Он ведь не рассказывал ей ничего об Эрленде, о том, какой он. А раз они не встретятся, то она не станет в очередной раз упрекать его в скрытности, утаивании всей правды. В самом деле, хорошо, что она уехала. Он остановится в том же отеле, но даже если они пройдут друг мимо друга по коридору — он по дороге в номер, она — к выходу, они друг друга не узнают. Впрочем, вероятно, Турюнн к таким привыкла, она ведь живет в Осло, а там ими все кишит. Он смотрел телевизор и знал, какие нравы в Осло, там этим хвастаются и ни капли не стыдятся, наряжаются и заигрывают друг с другом, делая вид, что это нормально.

Как ему было стыдно, когда мать была беременна Эрлендом! Ей уже стукнуло сорок, когда живот начал расти, а у такой старой тетки не должно быть детей в животе. В школе его дразнили. Каждый раз, когда она распрямляла спину и упирала руку в поясницу, а живот выдавался вперед, его чуть не тошнило. Он не понимал. Она ведь ненавидела отца. Это невероятно, и все-таки факт оставался фактом. Что же там случилось, в ее спальне?

Они спали в разных комнатах. Он прокрадывался к ней по ночам? Деревянный пол в коридоре всегда скрипел, Тур бы услышал. Или это случилось на рассвете, посреди самого тяжелого и глубокого сна? Наверное, думал Тур, так все и произошло. Но представить себе крадущегося босоногого отца было невозможно. И как она не бросилась на него? А вместо этого приняла…

Он жевал бутерброды и листал журнал, не понимая ни слова. Неужели Эрленд приедет сюда? Нет, зачем, что ему здесь делать? Но он приезжает. Это уже само по себе удивительно. И прямо перед Рождеством…

Дверь открылась. Отец зашаркал с большой охапкой дров. Подошел к бадье и кинул туда дрова. Две щепки упали рядом на пол. Он аккуратно их подобрал, зашел в гостиную и тихо закрыл за собой дверь.

Повсюду лежал снег. Снегоуборочные машины стояли колоннами и ждали, когда самолет отъедет со взлетной полосы. По счастью, Эрленд догадался взять зимние ботинки, хотя надевать их в Копенгагене было странно, там моросил дождь.

Он узнал только вид на фьорд и горы. Аэропорт был новый, дорога в город — тоже новая, проложенная намного выше прежней, и, когда автобус приближался к городу, они проехали через совершенно новый район. Там, где раньше был механический завод, теперь раскинулись модные жилые кварталы с рождественскими светильниками во всех окнах и гирляндами на покрытых снегом балконах.

— Нижний порт и Солнечная сторона, — монотонно объявил шофер в микрофон.

Солнечная сторона. Жители Трондхейма себе не изменяют. Но было в этом что-то милое, какая-то вызывающая улыбку наивность. Когда им что-то нравилось, они не задумываясь давали этому громкое имя. Как отель «Ройял Гарден». Его строили, как раз когда Эрленд уезжал, и активно обсуждали название. Отель должен был стать дворцом из стекла и света, отражающегося в реке. С зимним садом и гротами, чего в городе еще никогда не видели, и название отелю нужно было соответствующее. Как можно менее норвежское. Королевский сад. По-английски, не больше и не меньше.

У Эрленда было похмелье, и тело занемело. Лицо опухло от ночных возлияний, надо было надеть темные очки, но на улице уже стемнело, и он бы только привлекал к себе внимание.

В аэропорту его никто не встретил, он уже заскучал по Крюмме и пожалел, что запретил тому ехать. Но у Крюмме все равно не было времени, в редакции газеты царило радостное безумие, избежать которого можно было только в случае смерти. А мать еще не умерла. Город был прекрасен в темноте, стыдиться нечего, Крюмме бы понравилось. Что бы он, Эрленд, делал без этого человека? Гости пришли в ужас, когда он вдруг зарыдал после третьей рюмки коньяка. Вроде и выпил-то не так много, но вдруг расслабился оттого, что праздник удался и все хозяйские обязанности исполнены, единственное, что оставалось — это выпивать, болтать, смеяться и ждать Рождества. Седло барашка в исполнении Крюмме оказалось шедевром, а корзиночки с яблоками были воздушны и легки, как летние облачка. А стол… Что говорить о столе, такие столы видишь только в интерьерных журналах, и никогда не поверишь, что такое можно сделать самому, а он сделал. Это была своего рода разрядка. Удачный обед с мыслями об умирающей матери. Плохое сочетание, зато был коньяк. И когда он разрыдался, всхлипывая и завывая так, что даже сам понимал, как жалко выглядит, Крюмме вытащил его в холл. Там все еще стоял вертеп. Эрленд никак не мог усвоить, что нельзя много пить, когда в голове вертятся мрачные мысли. В таком случае лучше прогуляться, подышать свежим воздухом, а не опускаться до полной пафоса пьянки с дорогими тебе людьми. А в Рождество тем более. Это счастье. Его может оказаться слишком много для простого человека.

Отель был не самым выдающимся, хотя Эрленд прекрасно понимал, какой фурор тот произвел двадцать лет назад. Но они-то с Крюмме были в Дубае. По сравнению с отелем «Бург-аль-Араб» все остальное меркнет.

Украшение в холле было перегружено деталями, в маленьком Трондхейме, видимо, не слышали о минимализме. Но Эрленд не станет им рассказывать, он приехал с коротким визитом и не собирается устраивать мастер-класс. Он зарегистрировался и получил вместе с ключом сложенную записку с телефоном.

В номере он сразу отправился в ванную к зеркалу. Лицо все еще опухшее, под глазами мешки. Уголки губ немного опустились. Ну можно ли в самом деле столько плакать? Он достал косметичку из чемодана, побрызгал ледяной водой на салфетку и долго прижимал ее к лицу, чуть не задохнулся. Затем втер в кожу подтягивающий крем без отдушки и освежил тонкую черную подводку под глазами, нанес на волосы пенку, хорошенько их взлохматил, потом уложил вверх и одну прядку опустил на лоб. Позвонил Крюмме на работу и сообщил, что добрался.

— Зря я приехал, не надо было. Но ты же знаешь, каким я бываю импульсивным.

Крюмме засмеялся, сказал, что любит его и что это было не импульсивное действие, а поступок, продиктованный необходимостью. Эрленду снова стало нехорошо от мысли, как много ему пришлось рассказать о своем детстве, когда они ложились сегодня ночью, и он съежился в объятиях Крюмме и рыдал. Крюмме еще раз напомнил ему, что завтра он должен вернуться домой, и скоро все опять наладится, а ему не придется мучиться угрызениями совести из-за того, что не навестил свою родную мать на смертном одре.