Очерки из истории канонического права XI–XII вв.: Ансельм Луккский, Феодор Вальсамон, Нерсес Лампронский - Андрей Юрьевич Митрофанов

Вальсамоном латинскиx церковных обычаев, в частности обвинение латинян в позволении мирянам и даже женщинам подходить к алтарю и садиться там, стилистически близка критике армянских церковных обычаев[268]. По всей видимости, Вальсамон имел в виду «хоры» – небольшие скамейки с двух сторон от алтаря, устроенные друг напротив друга, возникшие впервые в храмах бенедиктинских монастырей.

95-е Правило Трулльского Собора, предполагавшее признание таинств нехалкидонских церквей, в целом служило руководством для светской власти Восточно-Римской империи, стремившейся в XI–XII вв. к усилению политического и культурно-религиозного влияния среди восточных христиан. До определенного момента насильственная политика Византии по отношению к Армянской Апостольской Церкви – как, впрочем, и к другим нехалкидонским церквям – была достаточно общеизвестной. По свидетельству армянского историка Аристакэса Ластивертци византийский император Роман III Аргир, направляясь с войсками к Антиохии, разорил армянские монастыри на горе Сеав и велел забрить всех армянских монахов в свою армию[269]. В другом случае император Роман силой привез в Константинополь сиро-яковитского епископа, повелел остричь ему бороду, посадить на осла и провести по улицам и площадям столицы, подвергая его оплеваниям. В итоге епископ был закован в железо и умер в оковах. Впрочем, нехалкидониты тоже не оставались в долгу. Матфей Эдесский, Самуил Анийский и Киракос Гандзакетский упоминают предание о том, как Гагик II Багратуни, бывший Анийский царь, поселившийся после своего низложения в византийской феме Харсиан, вступил в конфликт с Марком, митрополитом Кесарии Каппадокийской, который обличал Гагика как армянина и еретика. Царь приказал зашить митрополита в кожаный мешок вместе с его собакой по кличке «армен», которую Марк будто бы дал псу из презрения к армянам. Гагик приказал бить по мешку палкой до тех пор, пока собака в ярости не загрызла своего хозяина[270].

Однако в Комниновскую эпоху все более частыми становятся попытки византийской государственной, а вместе с ней и церковной власти привлечь Армянскую Апостольскую Церковь к воссоединению[271]. Еще в XI в. подобные идеи могли быть реализованы посредством столь слабых и зависимых от Византии личностей, как католикос Петрос[272] – один из виновников падения Великой Армении. Однако в XII столетии к идее воссоединения стали все более часто обращаться крупнейшие представители Армянской Апостольской церкви. Среди них, бесспорно, первое место принадлежит Нерсесу Лампронскому.

Вальсамон об архиерейском характере императорской власти

Одним из ключевых вопросов, волнующих современное византиноведение, является вопрос, риторически поставленный И. П. Медведевым в монографии «Правовая культура византийской империи». Вопрос был сформулирован следующим образом: «Была ли в Византии конституция»?[273] Феодор Вальсамон, на наш взгляд, предложил свой ответ на поставленный вопрос. Схолия Вальсамона на 69-е правило Трулльского Собора содержит следующий тезис: «Православные василевсы с призыванием Святой Троицы, назначая патриархов, и будучи помазанниками Господа, невозбранно, когда захотят, входят в святой алтарь, и ходят и делают знамение креста трикирием, как архиереи. Они предлагают народу и катехизическое учение, что предоставлено одним местным архиереям. В 19-м слове Иудейских Древностей Иосифа Флавия находится следующая императорская подпись: «Тиберий, Клавдий, Цезарь, Август, Германик, верховный архиерей, консул, вторично обличенный трибунской властью». А так как царствующий василевс есть и помазанник Господа по причине помазания на царство, а Христос и Бог наш есть, между прочим, и архиерей, то благословно василевс украшается архиерейскими дарованиями»[274].

Традиционная интерпретация схолии, встречающаяся в историографии, сводилась, в сущности, к утверждению, что Вальсамон оставался верен принципу цезарепапизма, который воспринимался как искажение характерного для византийского права разделения духовной и светской власти в рамках т. н. «симфонии». Подобное утверждение активно обосновывалось Стивеном Рансимэном и Георгием Острогорским[275]. Признавая с формальной точки зрения первенство церковных канонов над императорскими законами – первенство, которое подчеркивалось Вальсамоном в схолиях на Номоканон XIV титулов, – следуя в этом признании официальным документам императорской канцелярии, в первую очередь VI Новелле императора Юстиниана I и Эпанагоге первых императоров Македонской династии, Вальсамон, вместе с тем, активно развивал доктрину цезарепапизма, т. е. абсолютного всевластия василевса в церковных делах, что и проявлялось в повседневной жизни двора. Наиболее хрестоматийным примером покушения византийского василевса на церковный иммунитет обычно признают эпизод из жизни императора Исаака Ангела (1185–1195 / 1203–1204), описанный историком Никитой Хониатом:

«Василевс даже имел дерзость, – чтобы не сказать более, – обращать священные сосуды в обыкновенное употребление и, отнимая их у Божиих храмов, пользоваться ими за собственным столом. Он употреблял также вместо кубков для питья чашеобразные изделия из чистого золота и драгоценных камней, висевшие над царскими гробницами как благоговейное приношение почивших Богу; обращал в рукомойники ненаглядно прелестные, бесподобной работы, водоливни, из которых умываются левиты и священники, приступая к совершению божественных тайн; снимал с честных крестов, равно как с досок, заключающих в себе бессмертные Христовы изречения, драгоценные оклады и делал из них ожерелья и цепи, а после и эти цепи по своему произволу опять переделывал для другого употребления, совсем некстати прилаживая их к разным царским одеждам. Когда же кто-нибудь решался напомнить, что такие поступки не приличны ему, – боголюбезному автократору, наследовавшему от предков славу благочестия, – что это просто святотатство, то он сильно и горячо вооружался против таких замечаний, находя, что они выражают явное неразумие и самое жалкое непонимание истины; потому что, – с напряжением говорил он, – царям все позволительно делать, и между Богом и василевсом в управлении земными делами отнюдь нет такого несоединимого и необъединительного расстояния, как между утверждением и отрицанием. Настаивая на том, что подобные распоряжения, без всякого сомнения, не предосудительны и неукоризненны, он приводил в пример, что самый первый и знаменитейший христианский государь, Константин, также повелел один из гвоздей, которыми пригвожден был Господь славы к древу проклятия, вделать в узду своего коня, а другой вставить в шлем: но о цели, с которою равноапостольный император употребил эти вещи, как украшение для себя, именно о его намерении показать таким образом эллинам, которые считали евангельскую проповедь юродством, что слово крестное имеет божественную силу, – разумеется, умалчивал»[276].

Жильбер Дагрон в своей знаменитой работе «Empereur et Prêtre», ставшей, по словам А. Е. Мусина[277], «откровением истории», предложил иное понимание интересующей нас схолии Вальсамона. Сопоставляя текст Вальсамона с посланием папы Геласия императору Анастасию I, Дагрон трактует схолию как сознательную провокацию греческого канониста, направленную против популярной среди латинских церковных писателей XI–XII вв. доктрины папской теократии. Если папа Геласий утверждал, что языческие императоры присвоили себе титул верховного понтифика по бесовскому наущению и что после пришествия истинного царя и архиерея Христа более ни один император после Грациана не присваивает себе титул понтифика, канонист из Константинополя