Аллилуйя женщине-цветку - Рене Депестр

— Извините, месье. Я на секундочку. — И она подошла к мужу в дальнем углу все той же гостиной, где сидел и я.

— Говори тише, Фернандо. Возможно, он понимает наш язык.

— Ты подумала, прежде чем брать себе в преподаватели черного? Что скажут соседи? О чем будет судачить прислуга? Во что ты превращаешь наше положение в городе, в стране наконец?

— Разве я могу спрашивать людей по телефону, какой они расы? Ты же знаешь, что в моей семье все четыре столетия плевали и плюют на расовые предрассудки, которые глупее всех суеверий, вместе взятых. Имя Пессо кое-что значит!

— Дурацкие идеи твоего отца! Ты живешь в доме Фернандо Мело-Веспуччи, а не в папашином борделе Организации Объединенных Наций! Моя бабушка говаривала: если негр приближается к гостиной, он должен быть готов повстречать две вещи: метлу или хлыст. Первое предпочтительнее.

— Ничего удивительного: твоя бабушка, приглашая гостей к чаю, сыпала в сахарницу овса, ведь она привыкла кормить ослов!

— Не смей оскорблять мою семью!

Я спокойно разжег мою трубку и, как старый морской волк, ждал, пока уляжется супружеская буря.

— Не так громко, потише, умоляю тебя. Во всяком случае он уже здесь, и занятия начались.

— Не может быть и речи, чтобы они шли и дальше. Выпиши ему чек, заплати ему за месяц, за полгода, за год. И метлой этого черномазого!

— Ты отвратителен!

— Нет, ты только посмотри, за кого он себя принимает, твой негр-профессор! Трубочку покуривает да густой дымок пускает под нашу потолочную лепнину, затуманивает стенную панель. Сейчас я ему покажу, из какого дерева…

Она повисла ему на шею, усмиряя его желание убить меня.

— Хорошо, дорогой. Нога его сюда больше не ступит.

Поутихнув немного, он все же грубо оттолкнул ее от себя, хлопнул дверью и укатил на своем «ягуаре».

Кристина вернулась к моему креслу у окна, придвинула поближе свое. В глазах у нее стояли слезы.

— Вы, конечно, все слышали. Простите меня.

Я промолчал.

— У меня не муж, а кровожадный зверь. И скотина. Тем хуже для его «расы». Но у меня много цивилизованных подруг. Некоторые будут рады создать группу ваших слушательниц, их наверняка привлечет ваш талант. Можно будет собираться у одной из них или у вас. Как?

— Ни у меня, ни где бы то ни было. После того, что здесь произошло, нам неразумно видеться снова.

— Вам нечего бояться.

— Я не боюсь. Скорее я вижу со всей ясностью, каковы нравы белых. Вижу и предвижу, ведь я поэт.

— Но для Шара, тоже поэта, ясность видения людей — это «рана, самая близкая к солнцу».

— Да, таков парадокс: расовый бич — это не только вирусное заболевание, но и нечто такое, что умножает, удесятеряет желание!

— Я ценю вашу проницательность.

Ее расширившиеся глаза сияли синевой, изнемогающей от нежности.

Наши кресла были придвинуты одно против другого совсем близко. Я ощущал ее всю, я видел ее колени женщины-цветка прямо перед собой. Ее глаза, сине-зеленые, мятежные, бездонно-нежные, даже не дрогнули, когда мои руки тронули ее корсаж. Мне не без труда удалось высвободить ее стиснутые груди. Я и не догадывался секундой раньше, что они такие полные. Бюст ее не был похож ни на какой другой в мире. Я снял с нее пышную юбку, черные трусики вместе с чулками. Меньше чем через два часа после нашей встречи наша физическая близость казалась естественной, даже привычной.

Она позволила исцеловать себя всю — от сгибов рук возле локтей, от кончиков каждого из десяти пальцев до не выразимой словами линии бедер и царственного черного холмика лобка. Там моя рука задержалась, там был волшебный корень мандрагоры, заколдованное место, средоточие всей ее красоты. Без всяких церемоний я славил галерею ее шедевров:

— Здесь (рука все там же) вы самая сильная и самая горячая. Здесь начинается могущественная и пылкая Кристина номер один. Настоящая, добрая, обольстительная Кристина Первая! — восклицал я, не прерывая моей радостной весенней работы.

— А где Кристина Вторая?

— Обе, обе у меня!

С ее лица исчезли последние остатки стеснительности и скованности. Ее руки тоже принялись за работу: под рубашку, по животу… Было видно по ее раскрывающимся и закрывающимся губам, как захватывает ее геометрия моего тела. Моя голова утопала в ее пышных шатеновых волосах.

Ее блистательное тело трепетало и замирало, когда я обнимал ее руками и обхватывал ногами, как угловатый краб, дорвавшийся до столь сладких ему округлостей. Или скажу иначе: я подсекал и тянул ее как рыбу моими рыболовными снастями поэта.

Бразильский день преобразился в брачную ночь. Кристина колыхалась как море, бьющееся о мой безволосый утес. Целый час мы отдавались друг другу и вращались по одной орбите, сметая на своем пути все четыре века разделенности и одиночества. Виток за витком поднимались наши сердца к небу Христа, и безумие страсти становилось гармонией. И в эту гармонию-симфонию привступали ритмы детства, морских гуляний, солнечных скачек, самбы, игр и праздников — всего того, что у нас когда-то украли. Мы ликовали, приветствуя фейерверки нашей встречи и… нашего расставания.

Японская греза

Вечером в четверг, в конце писательской пирушки в местном пен-клубе, я пригласил двух молоденьких японочек, каждую отдельно, позавтракать со мной наутро. И каждая, не ведая о приглашении другой, ответила совершенно одно и то же:

— Если да, то я позвоню завтра рано утром.

Аюми Факуда, студентка, незамужняя, сказала мне это по-португальски. Юко Мацумото, инженер-химик, замужняя, — по-испански. После чего я тотчас вернулся в свой номер на шестнадцатом этаже отеля «Нью-Мияко». Кое-что смущало: через пару дней мне надо было уезжать из Киото, а я погнался сразу за двумя зайцами. Что, если обе гостьи будут настаивать на одном и том же часе и минуте в пятницу 13 мая 1984 года? Я же не смогу спикировать на каждую, как майский жук!

Я заснул раздосадованный. Эротическая безнадежность до сих пор была незнакомой субстанцией в моей лаборатории жуира и гуляки. Она никогда не оседала во мне кристаллическим осадком ни в Пекине или Будапеште, Кингстоне или Сане, ни даже в Вальпараисо или Папеэте. Но, в общем, перспектива покинуть Японию, так и не искупавшись в солнечном тепле ее женщин, не огорчала меня сверх меры. Что ж, попрощаться с архипелагом, не переспав с японкой, разве это сделает меня навеки сиротой в обширном мире женского обаяния?

Проснулся я около шести. Бодрая гимнастика и крепкий кофе все-таки не развеяли вопроса, заданного самому себе перед сном. Ровно в семь зазвонил телефон.