Дикая степь - Лев Пучков

…Желающих приютить незаконнорожденного в ханской ставке не нашлось. Матушка его, ненаглядная любушка степного царя, давно померла по женской болезни, а половинчатые родичи все, как один, воротили морду — знаться не желали.

Ублюдок, сын рабыни. Именно так они его промеж себя называют. С ублюдком на равных знаться зазорно. А для куражу при себе терпеть, чтоб ноги об него вытирать да потешаться, — не выходит. Больно заносчив да горд, держится так, словно и впрямь полноправный царевич. А раз так — ну его к нечистому, такого сородича…

Бокта держался гордо да независимо не по дури молодецкой, а потому, что знал себе цену, умен был да начитан поболе любого инока. На войне начальники ценили его за доблесть да недюжинную смекалку, и никто не спрашивал, каких он кровей. Все знали: сотник Бокта — храбрый и умный командир, бравый воин, которому можно поручить любое лихое дело.

Кроме того, незаконнорожденный хорошо знал историю. Из истории выходило, что для великих свершений не обязательна чистота происхождения. Великий князь Владимир Святославович тоже был сыном рабыни и в свое время натерпелся от заносчивых родичей. Однако клеймо ублюдка не помешало ему объединить под своей железной рукой все народы земли Русской и влить их в лоно христианской церкви…

Бокта с Никитой (тот самый побратим, коего на кол тащили, да не дотащили) остановились на Казачьей заставе. Служилые славно привечали соратников, лелеяли как самых дорогих гостей — к пластунам в Войске отношение особое, почетное. Казачий полковник Ефрем Зотов поселил их в отдельной комнате в своем домике, в баньке попарил, два дня гуляли напропалую: пили русскую хлебную, закусывали каспийскими балыками, копченной с осени сайгачатиной да оставшейся в закромах крепкой астраханской картошкой, что в степи за диковинку считалась.

Чтобы не числили пластунов от службы гуляющими, Ефрем поставил обоих к своему реестру на запись — как бы по службе государевой прибыли, не самочинно. Потом ездили с полковником и его калмыцкими дружками охотиться на волков, потом опять пили от скуки…

— Нетто нам надо ждать, когда хан преставится? — опухнув от перепоя, спросил утром четвертого дня Никита. — Не пора ль до дому? Спросить у полковника нестроевых лошадей в кредит да и…

— Терпи, братка, — негромко молвил сотник, косясь на дверь, как бы полковник не услышал. — У нас тут дело — не просто так штаны протираем.

— Что за дело? — живо заинтересовался Никита. — Войны-то нет, какое у нас тут дело?

— То не моя тайна, — объяснил Бокта. — Так что ты мне так верь, без сказу.

— Я тебе всегда верю, — сказал Никита. — Да только чудно… И до которого дня нам тут дармовую водку пить?

— Да не знаю я, братка, — пожал плечами Бокта. — Как бог даст. Дело исполним — сразу и тронемся…

…Потом народ сказывал, что в ночь кончины хана над степью полыхали малиновые зарницы, ярко освещавшие Ставку, а где-то вдали громыхал необычно ранний даже для юга гром. Песок странно пел, а ветер выл так злобно, что становилось не по себе даже старым шаманам, бывшим с духами природы на короткой ноге…

А под утро мглистое небо исторгло тоскливый вздох, от которого остановились на мгновение сердца у всех живущих окрест и на востоке стала угадываться в яростном сплетении гигантских метущихся теней борьба демона тьмы с Белым Старцем. И будто бы спустя малое время небеса разверзлись и обрушили на Ставку снежную бурю…

Известно, что народные предания зачастую изобилуют красочными преувеличениями и цветистыми пассажами, не совсем точно отражающими события, имевшие место в действительности. Но вот факт: в ту ночь действительно все спали скверно, собаки выли тревожно, а под утро пошел снег.

Снег падал величаво и спокойно, густыми мягкими хлопьями ложился на сырую землю, покрывая грязную степь девственно-белыми погребальными одеждами. Небо готовило хану Белую Дорогу…

К головному отряду верхоконной знати, сопровождавшей покойного в последний путь, незаконнорожденного и близко не подпустили. По происхождению не признан, а по чину — рылом не вышел. Какой-то там сотник, по табели о рангах стоящий ниже любого рядового воина ханской гвардии…

Пластуны ехали на чужих лошадях, опоясанные чужими же саблями, в левофланговой колонне почетного эскорта, выставленного от казачьей сотни в соответствии с нормами посольского церемониала.

Эскорт, смотревшийся малой каплей в море монолитного калмыцкого войска, принимавшего участие в траурной процессии, вскоре был оттеснен на задний план совместно с войском: многочисленные мелкие родичи хана, не вошедшие по положению в головной отряд, но окруженные большой свитой, стремились прорваться вперед, грубо отпихивая остальных и втихаря постегивая чужих лошадей плетьми.

Ввиду такого недостойного поведения “мелких” в процессии возникала не приличествующая случаю суета и неразбериха, и ханские гвардейцы, с саблями наголо следившие за порядком, вынуждены были бить плашмя клинками по мордам лошадей зарвавшихся родичей покойного.

Лошади оглушительно верещали, родичи огрызались, доказывая гвардейцам, что этак вот с ними поступать не след, поскольку в их жилах тоже течет капля ханской крови, из головного отряда грозно требовали прекратить шум…

И вот эта возня, по сути своей мелочная и ничего не значащая как-то умаляла величие последнего шествия степного владыки и сводила на нет всю его грандиозную пышность…

Никита, стремя в стремя ехавший с Боктой, с немалым удивлением наблюдал, как по румяным щекам побратима ползут широкие мокрые дорожки. За все время, что они провели вместе, Бокта ни разу не обмолвился об отце добрым словом. Вернее, совсем не обмолвился — никак. Воспитанный жестким патриаршим укладом, степной богатырь просто не желал говорить дурного о своем господине и повелителе. А доброго сказать было нечего. Что можно сказать хорошего про человека, отдавшего свое дитя в заложники и заведомого уверенного в том, что в случае его политических промахов или просто нелояльного поведения по отношению к Державе это дитя будет предано смерти?

— Не по-людски этак вот, — шепнул Ефрем Зотов, склоняясь к Никите и тыча нагайкой в сторону медленно отдалявшегося от них отряда пышно разодетой верховной знати. — Ну и што с того, што незаконный? Сын все же, не в тальнике подобрали… Родная кровь как-никак. Нехорошо этак вот…

На другой день объявили волю Повелителя Степи: преемником назван десятилетний сын черкешенки Джан — Рандул.

В Ставке пожимали плечами: иначе как капризом больного человека такой подарок потомкам назвать было нельзя. До последнего момента наиболее реальным претендентом считался опытный военачальник и правитель князь Дондук-Даши из рода Хо-Урлюка, как и Дондук-Омбо — внук хана Аюки. В России — безвременье и разброд, что не может не отразиться и на окраинах. Ставить в такое время ханом десятилетнего мальчишку, до совершеннолетия которого управлять от его имени будет молодая своенравная мамаша некалмыцкого происхождения, — значит обречь Степь на распри и междоусобицы, которые могут иметь самые непредсказуемые последствия.

Однако неожиданным назначением наследника ханские капризы не ограничились. Куда-то бесследно канули сокровища, взятые в Турецком и Кавказских походах, о которых столько шушукались родичи, надеявшиеся получить в наследство хорошие доли. Ни о каком наследстве вообще речи не шло! Единолично утаить такое царица Джан не смогла бы, даже если бы очень хотела; воля была объявлена Совету нойонов в полном составе.

Оставалось с удивлением принять как данность: хан преподнес родичам двойной сюрприз. Не только дал им повод для междоусобиц, назначив своим преемником малолетнего ханыча, но и унес тайну своего клада в могилу…

Князья до своим владениям не разъезжались — как будто чего-то выжидали. После объявления монаршей воли отношение к незаконнорожденному изменилось, как по мановению волшебного жезла. Самые знатные родичи, наперебой зазывали его в гости, высказывали соболезнования и щедро одаривали.

Возглавила список царица Джан: утречком другого дня после похорон от нее прибежали люди в слободу, просили быть непременно, без церемоний.

Разговаривали долго, беспредметно: правительница боялась выдать свои истинные намерения, верно оценив в пластунском сотнике умного врага, и потому беседа получилась ни о чем, но проникнута была показательной родственной, приязнью и обещанием помочь во всех вопросах, каковые могут возникнуть.

— Теперь гляди — они все наперебой начнут мне в жопу дуть, — загадочно пообещал побратим Никите. — Только успевай подставлять…

Прав оказался сотник. После царицы родичи звали как по расписанию, не всегда даже соблюдая очередность в соответствии с рангом. О незаконном происхождении речь никто не заводил, зато все клялись в вечной дружбе, прозрачно намекали на несуразность ханской воли и вполне определенно заявляли: не слушай никого, примыкай ко мне, настоящий друг — только я! Остальные родичи — отъявленные мерзавцы и предатели, в любой момент всадят нож в спину.