Тёмные истории Северо-Запада - Юрий Александрович Погуляй

- Я видела вконтакте альбом знакомой и поражалась. Очень хотела сама посмотреть. У вас золотые руки. Просто золотые. Не зря приехала. Вы все это сами сделали?

- А то! Вот этими самыми. Кха.

Эти “кха” пронзают острыми, невыносимыми лезвиями.  До костей.

- Просто великолепно. Такие тонкие черты. Они как настоящие. Как… Живые!

- Спасибо, спасибо, барышня. Кха-кха. Каждая уникальна, не сомневайтесь. У каждой за спиной целая жизнь. Своя история, кха.

- Это так романтично. Вы истинный создатель, Алевтин Игнатьевич.

Они были совсем рядом, эти голоса. Если бы я мог повернуться, то, наверное, увидел бы щель света между дверью и полом. Когда-то она единственная напоминала о мире по ту сторону подвала. Когда я был прикован к месту Боли.

Нет. Нельзя вспоминать.

- Да, в этом что-то есть от создателя, барышня. Кха. Что-то божественное, если хотите. Могу показать вам, над чем сейчас работаю. Не желаете взглянуть на мастерскую?

“Нет!” - беззвучно, недвижимо закричал я в пустоту. “Не-е-е-ет!”

Память возвращалась. Я бы зажмурился, сжался бы, спрятался в темноте, но те кадавры уже доползли до меня и стояли напротив, заставляя вспоминать.

Я - пустота. Я - пустота, пожалуйста!

- Боже, это было бы просто великолепно! Я могу сфотографировать?

Старик замолчал. Тьма испуганным зверем разорвалась на клочья и попряталась по углам от проникшего в подвал света. Они открыли дверь и стояли у лестницы, в проеме. Если бы я мог повернуться. Если бы я мог предупредить незнакомку.

- В… внизу? – она засомневалась.

- А что такого?

“Нет!” – заверещал я немыми устами.

Подвал загорелся огнями потрескивающих ламп, свет выдрал из темноты стеллажи с расставленными на них уродливыми куклами. Явил миру рабочий стол с потеками на матовой поверхности, ширму, за которой прятался стул Боли.

Меня скрутило от страха и ожидания.

- Я…

Глухой стук прервал слова девушки. Так бьет по черепу колотушка. Я услышал, как тело скатилось по ступенькам. Услышал, как с сопением по лестнице спустился Белобородый. Если бы я мог, то обязательно закрыл бы глаза. Зажмурился бы так, чтобы веки склеились навсегда.

Потому что я буду вынужден смотреть на стул Боли. И тот скоро вернет меня в те времена, когда ремни терзали мою плоть, притягивая мое измученное тело к спинке. Пожалуйста, не надо. Нет! Я - пустота!

Белобородый оттащил безвольное тело к стулу. Его движения были до ужаса будничные, как у человека, совершающего ежедневный ритуал, и даже не задумывающегося о своих действиях. Мышечная память и опыт прожитых лет.

Он, напевая что-то, сдвинул ширму, и та скрипнула, складываясь. Белобородый поднял безвольную жертву подмышки и усадил на стул. Затянул ремни, небрежно с виду, но тщательно. Сильно. Я помнил их власть.

Я не хотел видеть то, что опять вернулось в подвал. Но не мог закрыть глаза. Не мог сделать даже такую малость!

Он выкатил из дальнего угла стойку для капельницы, повесил на нее прозрачный пузырь с раствором, опытным жестом подсоединил иглу, поднял ее на свет и придирчиво вгляделся. Я смотрел на девушку. Она красива. Проклятье, она так красива. Белобородый сноровисто ввел иглу в вену жертвы, и это значило, что больше ей не суждено пошевелиться. Что она тоже никогда не закроет глаза.

Мне захотелось плакать.

Старик перевел дух, и с любовью оглядел полки с куклами. Он смотрел на нас, а мы на него. На миг его нежный, родительский взгляд коснулся меня.

- Кха, - кашлянул он и ушел из подвала.

Мне ничего не оставалось, как наблюдать за новой жертвой Белобородого. У нее чудесные тонкие брови, и наверняка великолепные глаза. Старик таких любит. С щелчком выключился свет, и в тишине подвала осталось лишь дыхание девушки. Пока еще ровное

Я благодарен темноте. Иногда это почти то же самое, что закрыть глаза. Если бы еще заткнуть уши и не слышать ее мягких, домашних вдохов и выдохов. Лишь бы не слышать, как они меняются по воле Белобородого.

Когда старик вернулся, в его руках был желтый кожаный саквояж. На потертом боку красовалась наклейка с пальмами. Сопя и причмокивая, Алевтин вытащил из кармана нескладную фигурку человечка из IKEA. Поставил ее на стол, напротив девушки. Придирчиво проверил, увидит ли жертва куклу.

Когда-то я смотрел сквозь кровавый туман Боли на такую же игрушку. Ремни надежно держали меня под ножом Белобородого, отрава из капельницы превратила тело в студень, а я смотрел на безделушку из шведского магазина и знал, что в ней мое спасение. Так говорил старик, когда...

Нет. Нет. Не хочу вспоминать это. Я - пустота. Я - пыль. Я - кукла. Я пялящийся со стеллажей уродец. Одна из сотни проклятых душ. Меня давно нет. Мое тело он распилил на этом столе и вынес в пластиковых ведрах. И я наблюдал за этим с выделенной мне полки.

Старик неторопливо завернулся в полиэтиленовый дождевик, натянул на бороду прозрачный пакет, и встал так, чтобы девушка с зафиксированной головой видела убежище от Боли. Он открыл чемоданчик и достал оттуда тонкий острый скальпель. Провел им по лицу жертвы, раскроив щеку. Кровь потекла по юной, бархатной коже, и веки несчастной распахнулись.

"Нет" опять безмолвно закричал я.

Сколько раз я уже видел такое? Сколько кукол сделал Белобородый, пока единственной моей мечтой было закрыть глаза? Они все оказывались на стуле, и подвал впитывал их немые страдания.

Старик оттянул девушке веко и ловко вырезал его. Жертва не пошевелилась, но Боль была с ней, я отчетливо это помнил. Боль будет частью её до тех пор, пока девочка не найдет в себе силы сбежать в стоящую на столе куклу. Пока не перетечет в бездушную поделку из дерева и не передаст ей свои черты. И даже там страдания будут преследовать несчастную, пока она не победит собственную память.

Алевтин плеснул ей в лицо перекисью, останавливая кровотечение. Фантомная боль рванула мои глаза. Когда-то он делал это и со мною. Память вернулась окончательно, и несуществующее тело взвыло от страданий прошлого. Своих и чужих.  Старик вгляделся в лицо девушки, отер кровь тряпкой. Он напевал песню, слова которой причиняли ранили так же, как и скальпель: «Надежда, мой компас земной».

Белобородый помнил только эту строчку. И повторял, ее как заведенный, пока работал над очередной жертвой.

Я ненавидел слово «надежда».

Новую жертву Алевтин пытал дольше обычного. Свет сменялся тьмой. Наверху вновь скрипели половицы посетителей, а мы, куклы Белобородого, погружались в привычный мир, где была лишь Тьма и сиплое прерывистое дыхание в пустоте. В нашей вселенной перемешались капельницы, острые предметы, запахи крови и хлорки.

Когда старик спускался в подвал, поработать с девушкой, тьму выгонял свет, и каждый из нас видел, что кукла на столе меняется. Шла бесконечность за бесконечностью.