Тёмные истории Северо-Запада - Юрий Александрович Погуляй

там ведь дети! – задохнулся от возмущения Стас. – Мы обязаны! Мы же не животные!

– Я сказал - нет! – Коля неожиданно навел на приятеля ружье. – Откроем – погибнем!

Через пару минут тамбур за дверью превратился в ад. Виталик заткнул уши, зажмурился и вслух молился о том, чтобы все это поскорее закончилось. Он не мог больше слушать крики погибающих за стенкой людей, он не хотел их слушать. Он вообще ничего не хотел, кроме того, чтобы все прекратилось. Молча ушел в купе Иван Николаевич. Неуклюже закрылись у себя охотники. Никто не хотел смотреть в глаза случайным свидетелям задверной резни.

Сквозь щель между дверью и полом в коридор медленно потекла кровь. Мертвецы быстро расправились с беглецами, и агонизирующий стук очень быстро сменился метрономом хлопков и монотонным то ли хрипом, то ли стоном.

– Мы бы погибли, если бы открыли! – опять сказал Атос. Он ни на кого не смотрел, но Виталик знал, что его слова адресовались Стасу. Но тот молча развернулся и вернулся в купе.

– Стас, – жалобно окликнул его Коля.

– Это отмщение. Отмщение за грехи наши! – вдруг крикнул тот. – Очищение!

– Брось топор! – взвыл оттуда Сева, и тут же зазвенело разбитое стекло. Мертвецы под окном победно взвыли.

– Очищение! – продолжил кричать Стас. Виталик даже не попытался заглянуть в купе, подхватив палку, он бросился прочь по коридору. В этот момент он забыл даже про искалеченную руку. И с именем Веры на губах заперся в одном из пустующих купе.

Закрыв голову руками, он забился в угол и, покачиваясь, неустанно повторял имена дочки и далекой, но такой любимой жены. В них он находил успокоение, в них находил последнюю защиту перед ордой мертвецов.

Он слышал выстрелы, слышал проклятья, слышал крики друзей, и отчаянно бормотал свою мантру, мечтая о том, когда все прекратится. Вскоре шум сражения действительно затих, а спустя несколько долгих минут в его дверь раздался ритмичный стук, сопровождаемый утробным мычанием.

Виталик заплакал.

– Есть кто живой? – отчаянно закричала откуда-то Зиночка. – Есть кто живой?

Ей ответил рык мертвецов.

– Я заперлась в купе! Господи, сколько крови!

Виталик молчал. Он баюкал опухшую руку и проклинал тот день, когда решил поехать с друзьями в горы.

– Кто-нибудь, ответьте! – завизжала проводница.

– Вера-вера-варе, – тихо бормотал Виталик. – Варе… вар…ер… вер….Ир… ррр….

Его сознание неотвратимо заволакивал туман. Боль в руке чуть утихла, но почему-то по всему телу расползлось онемение. Будто он умудрился отлежать все сразу. И ноги, и руки, и даже голову. Но отчего-то было так хорошо, так спокойно. Так тепло.

Виталик чувствовал, как теряет себя, и потому ни на миг не прекращал повторять имена. Он держался за них как утопающий, не замечая, как весь окружающий мир сужается до заветных семи букв.

– Вер…ааа…Ир…ааа – повторял он, не обращая внимания на стук автоматных очередей где-то там, за пределами его темного паровозного мира.

– Вер…ааа…Ир…ааа -мычал он, когда солдаты ломали дверь в его купе, а кто-то кричал:

– Тут еще один живой! Ранен! Скорую!

– Вер… – в горячке бредил он, пока под присмотром двух врачей трясся в машине скорой помощи. Как сквозь дымку Виталик слышал далекий, будто из космоса, приговор:

– Заражение. Довезти бы до больницы.

– Ира…– сказал он, когда открыл глаза под ножом патологоанатома.

Очень хотелось есть.

Белобородый (Новгородская область)

Свет. Тьма. Иногда сумрак. Серый тяжелый сумрак и неистребимый запах пыли. Они окружают меня уже не первую вечность, и теперь я сам уже часть затхлого небытия. Я пустота, в которой остались лишь пересохшие опухшие губы да свинцовые гири в черепе. Холодные грузики, безуспешно выдавливающие мои глаза прочь из головы. Больше у меня ничего нет. Звуки, запахи, глаза и губы. 

Я вишу в «нигде и никогда», но слышу где-то за границей туманного мира бубнение радио да скрип половиц надо мною. Там равнодушно продолжается жизнь. Сквозь туман доносятся глухие разговоры посетителей.  Раздается старческий, обманчиво немощный голос и к нему добавляются множество других. Они приходят и уходят, они всегда разные, и мне каждый раз хочется кричать, чтобы позвать их, но я не знаю, как открыть рот. Я больше не умею говорить. Есть только сухие губы и холодные глаза. Я пустота, я сумрак, я пыль.

Я – пыль. 

«Кха!»

Кашель Белобородого выдрал меня из бесконечности. Вернул в подвал, растревожив сознание интонациями старика. Он что-то бубнил наверху, где скрипели половицы, и в голосе прослеживались знакомые нотки. Мягкие, опутывающие, липкие знаки особого интереса к собеседнику. Ему отвечал женский голос, и это значило, что скоро в подвале вновь загорится свет.

Время пришло. Опять. Взгляд сам собой уткнулся в темноту, туда, где за старой ширмой прятался опутанный ремнями стул. Память содрогнулась, как выворачиваемый наизнанку желудок, и выблевнула образы, от которых-то я и прятался в небытии. Они ожившими кадаврами зашевелились в углах, поползли на свет, пробуждая эмоции, и я почти вспомнил тот страх и ту боль. Вновь увидел подвал сквозь залившую глаза кровь. Увидел стеллажи с пялящимися на меня злыми фигурками. Одна из них, еще безликая, пустая - стояла на столе, и при взгляде на нее почему-то становилось легче. Перед глазами вновь всплыло лицо старика с пушистой бородой и его острые инструменты. Голубые глаза Белобородого весело щурились, когда он...

Нет. Не хочу вспоминать. Не хочу.

Последнюю вечность больше всего хотелось закрыть глаза. Хотя бы ненадолго, чтобы просто не видеть место Боли, когда загорается свет. Но я не могу даже моргнуть. Жестокая ирония судьбы: когда-то прежде, до подвала, бездействие раздражало меня пуще прочих грехов, а пассивных людей так вообще хотелось сжечь в доменных печах. Я презирал аморфность и все время куда-то спешил, чего-то хотел, планировал. Но теперь небытие - то, что мне нужно. Потому что в нем нет Боли. Поэтому я пустота. Я покой.

Голоса приблизились:

- Да бросьте, барышня. Ко мне с самой Москвы приезжали, кха-кха. Только заради возможности посмотреть на них. А уж ленинградцы каждые выходные тут, кха. Иногда и на велосипедах заезжают, а отседова от станции под тридцать километров надо по шоссе катиться. И ничего, едут. Вот, кха, думаю еще отельчик открыть. А что? Места у нас красивые, речка рядом.

Я вспомнил счастливый ветер в лицо и гул уставших ног, крутящих педали. Когда-то судьба провела меня по мосту через эту реку, к музею «Куклы Алевтина». Нет. Нельзя вспоминать дальше. Так можно пробудить Боль! Потому что если осталось что-то кроме небытия — то только мучение. Нельзя вспоминать. Нельзя. Лучше пыль и пустота. Думай об этом. Пыль и пустота. Я – пыль!

Но