Суть вещи - Алёна Алексина

– Погоди, послушай. Лиза подумала, Лиза верит своим глазам. Это никакие не галлюцинации, точно. Просто вещи из дома Владимира Сергеевича каким-то образом оказались в доме Кузнецовых. А вот как это произошло – это ты скажи, ты же следователь.

– Я тебе скажу: это просто абсурд, – потухшим голосом говорит Митя. – Не может быть такого, чтобы вещи, выброшенные в одном доме, как по волшебству перекочевали в другой. – В трубке льется вода, Митя шумно отхлебывает. – Никакой следователь даже заниматься подобным абсурдом не станет. Вспомни о бритве Оккама.

– Лиза помнит о бритве Оккама! – Как раз в этот момент Лиза замечает вдалеке нужную остановку и сворачивает к ней.

– Ну так я выскажу Лизе гипотезу, просто и стройно объясняющую происходящее, хочешь? Не подумала ли ты о том, что в советское время у всех были одинаковые вещи? Белье, техника, даже украшения – у всех все одинаковое было. Даже замки в дверях! “Иронию судьбы” смотрела? У всей страны был такой хрусталь и такой шкаф! Ты об этом подумала? Нет? Так подумай!

– Как ты не понимаешь. Эти вещи – они не одинаковые, они просто те же самые! – Лиза делает последнюю попытку достучаться до пупса, но больше всего хочется напрячься и оторвать ему голову, чтобы из целлулоидного тельца остался торчать только дырявый пенек шеи, а голова перестала издавать тупые бессмысленные звуки.

– Так. Я тебя сейчас спрошу о важном, только не злись, – вдруг говорит Митя совершенно несвойственным ему, каким-то болотным тоном. – Ты давно у доктора была? Тебе не пора дозировку пересмотреть? Я же понимаю, как на тебя подействовала вся эта история.

Лиза молчит.

– Так и знал, что ты разозлишься, – говорит Митя, выдержав долгую паузу.

Лиза молчит.

– В лучшем случае, – добавляет он, вбрасывая слова в густую тишину между ними, – тебе, Лиза, просто показалось это все.

"Показалось! Тебе показалось!”

Лиза надеялась, что никогда больше не услышит ничего подобного.

Это был один из самых запоминающихся эпизодов. Лиза помнит не только его номер – она так часто думала о нем, что ей знакомы даже отношения между цифрами: первая и третья в сумме дадут девять, в то время как вторая и четвертая образуют десятку, а значит, если сложить получившиеся числа между собой, а потом суммировать оставшиеся цифры, можно дойти до единицы. Увлекательно. Как оригами складывать.

Прошло уже десять лет, но Лизе до сих пор хочется сложить этот эпизод до незаметного клочка, смести его вместе с мусором, избавиться от него раз и навсегда. Однако он никак не сводится к нулю, а бумага, из которого он сделан, ни за что не позволяет ей согнуть его больше четырех раз, и если не держать его сжатым, он моментально расправляется и занимает в голове слишком много места, вытесняет другие эпизоды, ведет себя нагло и вызывающе, а при попытке приструнить себя режет Лизе пальцы.

Лизе до сих пор стыдно вспомнить, как долго до нее доходило, что профессор Павловский просто выдал ее работу за собственную. Украл. Присвоил. Спер.

Она помнит, как растерялась, открыв тот журнал. Вначале подумала, что тут уж точно чья-то дурацкая ошибка. До мозолей на роговице перечитывала заголовок своей статьи и чужое имя под ним. Принесла на кафедру. Задавала вопросы. Натолкнулась на непонятный смех и странные переглядывания.

– Ты что же, ждала, что он под первой же твоей статьей разрешит тебе собственное имя поставить? – приподняв очки и потирая переносицу под ними, спросил ее болтун Глебушка, вечный кафедральный аспирант. – Ты давно в академической среде, откуда детские иллюзии? Вначале профессор для тебя работает, потом ты для него. Нормальный рабочий механизм. Ты и сама так будешь поступать, когда поднимешься. Когда – и если. – Глебушка коротко хохотнул, будто подавился смехом. – Кстати, если ты не в курсе, то предупреждаю: следующую статью он тоже своим именем подпишет. Но, если ты поведешь себя правильно, включит тебя в состав соавторов – после остальных нужных людей, разумеется.

Лиза молча смотрела в окно, снова и снова чертя график функции на запотевшем стекле. На оси ординат одна за одной набухли две капли и поползли вниз.

– А чего ты хотела? – Глебушка вдруг не на шутку разошелся. – Сколько часов он на тебя потратил, а? Сколько в тебя вложил? Ты без него никакой статьи вообще бы не написала, не обольщайся! Тебе еще спасибо стоит сказать. Сколько тебе? Девятнадцать? А на гипотезу Римана замахнулась! Никто бы вообще твою статью читать не стал, если бы не его имя. Решили бы, что сумасшедшая какая-то пишет. Девчонка девятнадцатилетняя – и проблема тысячелетия! Ты соображаешь вообще? Иди давай мирись с Павловским. Прощения проси. Он дядька серьезный, не надо тебе с ним ссориться.

Пожалуй, это было больнее всего: понять наконец, что все произошедшее – в порядке вещей.

Лиза довольно долго пыталась определить на шкале эмоций и чувств окраску, с которой обычно звучит “тебе показалось”, и в конце концов вышла на терпеливое, привычное грязновато-лиловое раздражение. Именно с таким выражением лица Игорь Вячеславович встретил ее, когда она ворвалась к нему в кабинет и швырнула на стол журнал – так, что он красиво проскользил по длинному столу для заседаний прямо до его собственного стола и замер, запнувшись о границу между двумя столешницами.

– Вы ничего не перепутали, Елизавета? – Придерживая пиджак, он приподнялся в кресле, простер длинную, обнесенную веснушками руку – из-под белой манжеты сверкнули усыпанные благородными камнями часы – и тонкими ломкими пальцами сгреб журнал, как мятую салфетку. – Довольно странное изъявление благодарности, не находите?

Совершенно не такой реакции она от него ждала. Он всегда был добр к ней, и ей поначалу рисовалось, что она придет к нему и он своим обычным желтовато-махровым тоном объяснит ей, что произошла чудовищная ошибка, и заверит, что он, Игорь Вячеславович, немедленно приложит все усилия, чтобы ее исправить.

– Благодарности? – переспросила она, будто не расслышала. – За что именно я должна быть благодарна, по-вашему?

– Прошу вас оставить ваш хамский тон, – сказал Игорь Вячеславович. – Учтите, это совершенно недопустимо. Предлагаю вам присесть – и поговорим спокойно.

Лиза села, но ничего хорошего из этого разговора не вышло, конечно. Спустя несколько минут Павловский утратил весь свой блеск и лоск, побагровел, вскочил из-за стола и перешел на “ты”:

– Это нонсенс! Я намеренно навел тебя на эти идеи, поощрял тебя заниматься этой перспективнейшей темой, направлял тебя! – кричал он, вращая глазами. – И в чем ты теперь меня обвиняешь? В воровстве?! Как ты вообще могла предположить, что я занимался с тобой, не подготовив все выводы заранее?! Очевидно, твой диагноз делает невозможным понимание сложной концепции наставничества, потому тебе и помстилось, что эти волнующие открытия ты, пигалица, совершила сама! Но