Инга - Елена Блонди

Работал, радуясь, и говорил-говорил, смеялся, подшучивал и умолкал, сосредоточенно выписывая детали.

За окном орали птицы, а вдалеке — люди. Тихо гудел кондиционер и Инга, сидя, как надо, радовалась — за него, и что не жарко, и пот не мешает. И что она такая вся — как надо ему, и поэтому легкая, красивая, с правильными руками и верно изогнутой спиной.

— Соломон, когда стал совсем стариком, приказал вести к себе девственниц, чтоб согревали постель и его старые кости. Знаешь, я только с тобой понял, какой он мудрец. Ты совсем ребенок. И одновременно — женщина. И потому в тебе есть удивительная, волшебная сила. Чистая сила чистоты.

— Ты вовсе не старый.

— Молчи, глупая. Тебе не понять. Дело не в годах. Дело в том опыте, что висит на загорбке. Мешает лететь. А ты летаешь без разума, просто потому что ты еще не отягощена. Понимаешь? Да вряд ли.

— Понимаю. Наверное.

— Нет, чудодева. И это как раз хорошо. Понимала бы, пыталась лететь осторожно, и тогда ничего бы не вышло. Есть много женщин, у которых такая же кожа, такая вот крепенькая сильная фигурка. И волосы черные густые, как у тебя, будто такой упрямый жеребенок. Но посади сюда такую вот, отягощенную опытом жизни, познавшую и пережившую страдания, ничего не выйдет. У тебя все — в первый раз.

Он положил кисть и, вытирая руки, подошел, сел рядом, кивком разрешая ей поменять позу, отдохнуть.

— Первое счастье. Первая любовь. И первые настоящие страдания. Думаешь, не видел, как больно тебе было, когда я про жену? Я ведь нарочно говорил, прости. Так надо, чтоб все получилось.

Инга вдруг ощутила себя легкой и — далеко. Удивляясь странному, порхая внутри себя, как бабочка вокруг лампы, открыла рот, уже зная из этого своего состояния, что спросит и даже что он ответит, и заранее грустя, собралась спросить. Ты меня любишь, так складывались слова, что скажет сидящая на постели смуглая девочка. А маленькая, мелькающая над ее головой, уже подсказывала ответ — нет, милая, извини. Или соврет… да-да, люблю, скажет, смеясь, и снова поцелует. Но она будет знать, что это ложь, как игрушка ей — маленькой, чтоб не заплакала. Но все равно не могла удержаться…

— Ты…

Он мягко закрыл ее рот рукой. От пальцев пахло краской, резкий, рабочий запах.

— Молчи. Не надо говорить глупостей. Я старше, намного. Я лучше знаю, как сделать, чтоб нам до самого прощания было с тобой хорошо. Хо-ро-шо, понимаешь?

— Да, — послушно ответила она.

— Тогда еще поработаем.

Он встал. Высокий, широкоплечий, с длинными сильными руками. Не такой, как мальчишка, вон живот все старается втянуть, а потом забывает и тот мягко выпячивается над ремнем старых брюк. И грудь заросла черными курчавыми волосами. Такой взрослый. Немного смешной. И такой любимый.

— Чего улыбаешься? Смешной старый дядька да? Тебе — пацанке. Тебе бы еще с камней нырять, за ракушками. И косточками пуляться, как этот твой мушкетер. Сядь правильно. Скоро спина заболит, знаю. Тогда просто поваляемся, поболтаем.

И она задохнулась от счастья, представляя обещанное. Мысль о Горчике мелькнула, обеспокоив, и правда, не видно его что-то, и исчезла.

Через час они валялись рядом, лежа ели бутерброды. И Петр передавал ей бутылку лимонада, забирал, глотая и вытирая с бороды капли.

— Ты похож на грека, — сказала Инга, садясь и суя на подоконник за штору пакет из-под бутербродов, — правда. А я думаю, зачем борода, а это как в мифах. Там у всех бороды. Такие же курчавые.

— Да, — величественно согласился Петр, — я Одиссей. А ты моя Пенелопа.

— Она его ждала. Я знаю. И кино еще было. Она так долго ждала.

— Думаешь, так не бывает? Это легенда, что есть у многих народов. Про Сольвейг слышала? Она тоже ждала своего Пера, жениха, всю жизнь. Но это все сказки, цыпленок. Мужские сказки, мечты о том, что кто-то будет ждать и значит, где-то есть тихая пристань, куда можно вернуться хоть в конце жизни.

— А если не сказки? — она легла навзничь, кинув руку на пушистый треугольник лобка, а другую согнув под головой.

Петр навис, опираясь на руки, разглядывая ее только прирученную им смелость.

— Ты поразительно хороша. Черная маленькая пантера. Сейчас я наклонюсь еще, и ты меня загрызешь, так?

— Перестань! — смеясь, она отталкивала его лицо, уперлась рукой в грудь. А он, отведя ее руки, навалился сверху, целуя шею.

Туманными глазами Инга видела поверх его волос отошедший край шторы. Подумала, если кто рядом пройдет — увидят. И наплевать. Пусть видят да хоть все.

— Я могу тебя ждать, — сказала. И он замер, дыша ей в грудь и касаясь губами соска.

— Хоть всю жизнь. Хочешь, я поклянусь тебе.

Петр сел, качая головой.

— Нет. Нет и нет. Ты маленькая и глупая. Может, они тоже были такими же, а? Ну, не Пенелопа, она царская жена. Но вот Сольвейг. И кто там еще, ага, Кончита, юная невеста графа Резанова. Девчонки, давшие клятву. Мне хватит того, что ты дождешься меня, я приеду следующим летом. Дождешься?

Она лежала, глядя снизу в красивое и такое серьезное лицо. Он сам просит? Он… да что же она может дать ему, за это немыслимое, невыносимое счастье?

Она протянула руки.

— Да. Я люблю тебя. Я дождусь.

Руки тянулись двумя темными ветками, раскрывался рот, и она ощутила — шевельнулись, как чужие, ее ноги, раздаваясь, а рядом с ее голым бедром его старые штаны, и она прижимается, чуть поворачиваясь.

— Люблю. Иди сюда. Мой…

Он мягко взял ее дрожащие пальцы.

Победил. Так просто и так быстро. Взять ее сейчас, и она, дрожа и пугаясь, радостно подчинится всему, что он, отягощенный опытом и многими мужскими знаниями, сделает с ней. Наполнит до краев свой зимний бочонок меда. И он будет с ним весь год.

Но напротив терпеливо стоял этюдник, маяча белой изнанкой недописанной картины. Той, от которой все ахнут и снова увидят, это Каменев, только он может такое.

— Милая. Лапушка моя, мое темное летнее солнце. Не сейчас. Мне нужно закончить. Все, что успею. Ты понимаешь?

Поворачивал ее лицо, к себе, трогал закрытые глаза, проводил пальцами по горящей темным румянцем щеке. И нещадно ругая себя, не мог удержаться — умилялся. Будто маленькой теплой зверушке, что научилась вдруг милому трюку, в благодарность за терпение и доброту.

Она человек, напомнил себе. Прислушался, и не понял, а так ли это. Какой из нее человек. Нет его еще. Мягкая чудная кукла, его пластилин. Захотел и вот, вылепил. И может лепить дальше.

Садясь рядом, приподнял ее за плечи, тоже усаживая. Бережно поцеловал зажмуренный глаз.

— У нас еще ночь впереди, ты не забыла?

— Да, — сказала она, прерывисто вздыхая.

— И славно. Я совсем тебя замучил. Вредный старый дядька Каменев. Еще часок поработаем и побежишь. Мне тоже надо поспать. А то намажу черти чего.

Инга медленно села, мучаясь стыдом. Заученно уложила руки. Открыла глаза и нерешительно улыбнулась в ответ на его улыбку поверх светлой изнанки картины. Вот же глупая. Он такой, такой… Бережет. Как она и сказала Виве. Он — как она. И надо радоваться. Это счастье. А еще впереди ночь. Конечно, лучше всего было бы поспать вместе. Она готова нарушить клятву, да, это ужасно плохо, но если придется, она нарушит и будет всю жизнь виновата перед любимой Вивой. Пусть бы он сделал с ней то, что нужно мужчине. Чтоб после вместе заснуть, и чтоб она дышала его запахом. Но раз он не хочет, она потерпит. Поспит сама. И вернется сюда, в их последнюю ночь. А через год начнется их настоящее счастье. Счастье любви. Он сам сказал. Даже не нужно оказалось просить.

— Красавица, — вполголоса сказал Петр, — какая же ты красавица, моя темная девочка.

Она улыбнулась. Пусть так. Раз ему нравится.

16

В углу комнаты стояли уже сложенные сумки. Большая на колесах. И туго набитая спортивная, которую через плечо.

Петр повернулся, мучительно сладко потягиваясь. На стуле у двери сложен ворох чистого белья и повешены на спинке выглаженные рубашки. Спасибо Тоне, не запозднилась. Гладила зря, все равно в сумке помнутся. Но старалась. Надеется, что он вернется следующим летом, хорошие жильцы ценятся в эти нелегкие смутные времена. А он хороший жилец. Спокойный, правильно заплатил. Пару раз приносил с базара заморских желтых бананов, удивляясь радости хозяйки, у которой полный сад вишен, абрикосов и празднично-желтой медовой алычи, но раз нравится, угостил. И ведерко мороженого тоже пошло ему в плюс. Конечно, не стоит ей говорить, вряд ли он вернется. И да, перед вечером, сесть попить с Тоней чайку. Поболтать. Теперь уже без всякого риска. Потом он извинится и уйдет, пошутит, мол, последний раз погуляю, Тонечка, подышу южным морским воздухом, и к себе — в столичные севера. А сам — в маленький домик. Доделать, что успеет и перед самым рассветом проводить девочку домой. Она думает, он поедет после обеда. Ну, не стоит ей знать, что такси заказал на семь утра. Записку что ли, в карман ей сунуть. А вдруг увидит раньше, примчится, станет прятаться за деревья, глядеть оттуда печальными глазами. А не предупредить, промается все утро и опять же, явится к Тоньке, спрашивать. И та всю ее насквозь протрет глазами. Может, и фиг с ним? Девочка сильная, справится.