Моя рыба будет жить - Рут Озеки

Но когда уходили туристы и летний народ, голубые небеса затягивало тучами и остров показывал зубы, поворачиваясь неприветливой стороной. Дни становились короче, а ночи — длиннее, и все следующие десять месяцев шел дождь. Местным, тем, кто жил тут круглый год, это нравилось.

Прозвище у их острова тоже имелось, теневое имя, и упоминалось оно редко: Остров Мертвых. Одни говорили, что имя осталось от кровавых межплеменных войн или от эпидемии оспы, выкосившей в 1862 году большую часть коренной народности прибрежных салишей. Другие говорили, нет, остров всегда был местом захоронений у здешних племен, да он весь источен тайными пещерами, которые были известны только старейшинам, и здесь они хоронили своих мертвецов. Третьи настаивали, прозвище не имеет ничего общего с коренными племенами, а относится, напротив, к стареющей популяции белых пенсионеров, которые приезжают сюда провести на острове закатные годы, превратив его в своего рода закрытый коттеджный поселок, вроде как в Бока Ратон, только с паршивой погодой и без благоустроенной территории.

Рут прозвище нравилось. Была в нем определенная солидность, и в конце концов, мать она привезла сюда умирать. Коробку с прахом отца она тоже взяла с собой, и когда мать кремировали, она предала обоих родителей земле на крошечном уэйлтауновском кладбище, на участке, где места должно было хватить и для них с Оливером. Когда упомянула об этом как-то в разговоре с нью-йоркскими друзьями, ей было сказано, что сельская жизнь на острове превратила ее в зануду и меланхолика, но согласиться с этим она не могла. Конечно, атмосферу на острове нельзя было назвать оживленной, особенно по сравнению с Манхэттеном, но какая там оживленная атмосфера, если ты мертв?

3

Здание уэйлтауновского почтамта было маленькой деревянной хибаркой, лепившейся к скале на краю бухты Уэйлтауна. Почта приходила с паромом три раза в неделю, поэтому три раза в неделю представитель каждого домовладения в Уэйлтауне седлал свою легковушку, или пикап, или джип и ехал к почтамту забирать почту. Это безумное расточительство ископаемого топлива доводило Оливера до белого каления.

— Ну почему у нас нет почтальона? — возмущался он. — Один человек, одна машина, снижает выбросы, доставляет почту. Ну насколько сложно это устроить?

Он наотрез отказывался ездить на машине, и всегда добирался до почты на велосипеде, а когда наступала очередь Рут, он настаивал на том, чтобы она шла пешком, даже если шел дождь. Даже если надвигался шторм. Идти было три мили.

— Тебе надо упражняться, — сказал он ей.

Ветер набирал силу; дождь так и лил. К тому времени, как Рут добралась до почтамта, она уже промокла насквозь. Она выудила из кармана мокрые письма и спросила марки.

— Юго-восточный, — сказала Дора из своего окошечка. — И ветер набирает силу. Гидростанция отрубится к ужину. Света не будет. Хорошенькая ночка, чтобы писать, а?

Дора была почтмейстером, маленькая женщина с обманчиво кротким видом, острая на язык и обладавшая способностью доводить соседей до слез, если они не являлись вовремя забрать почту или показывались слишком рано, когда она еще не успела все рассортировать, или попросту неразборчиво надписывали конверты. Она была медсестрой на пенсии и писала стихи, которые отсылала в разные газеты и литературные журналы в порядке постоянной ротации. Она утверждала, что ей мало кто нравится, особенно новички, но немедленно прониклась симпатией к Рут, и отнюдь не только из-за того, что Рут была постоянным подписчиком «Нью-Йоркера». Рут как-то посетовала, что новые номера что-то запаздывают, и тогда Мюриел сообщила ей, что у Доры имеется привычка утаскивать их домой и прочитывать, прежде чем доставить, несколько запоздало, в почтовый ящик Рут. Нет, настоящая причина хорошего отношения к Рут заключалась в том, что она была коллегой, собратом-писателем, и, когда бы Рут ни заходила на почту, Дора сообщала ей последние новости о судьбе своих поэтических опытов. За те годы, как Рут ее знала, несколько стихов Доры приняли и опубликовали в небольших журналах, но «Нью-Йоркер» оставался ее Граалем, и она упорно отказывалась подписываться на журнал, пока они не опубликуют одно из ее произведений. Подобный порядок вещей, похоже, всех устраивал, пока Рут оставалась подписчиком «Нью-Йоркера». Дора утверждала, что собрать коллекцию отказов — почетный долг каждого поэта, и она по праву гордилась своей коллекцией. Она оклеивала ими отхожее место во дворе, потому что слышала, что Чарльз Буковски сделал именно это со своими. Рут восхищалась ей за то, что она восхищалась Буковски.

Дора знала все обо всех, и не только потому, что она читала их письма. Ее интерес к чужим делам был неизменным и совершенно беззастенчивым, но она была добрым человеком, несмотря на всю свою ворчливость. Она обожала мать Рут и часто приносила ей аляповатые букеты буйных роз из своего сада. Она всегда справлялась о здоровье соседей и держала запас морфина, оставшийся еще от ее работы, которым с готовностью делилась в случае нужды — если кто-то получал травму, или был при смерти, или нужно было усыпить домашнего любимца. Она вязала детские вещички для одиноких беременных мам на острове, а на Хэллоуин пекла для детишек печенья в форме отрезанных пальцев, с миндальными орехами в качестве ногтей и красной «кровавой» глазурью. Почтамт был чем-то вроде деревенского колодца. Люди никогда не спешили отсюда уходить, и, если вам надо было что-то узнать, вы шли сюда.

За эту неделю Рут поборола свое отвращение к телефонам уже два раза: в первый, чтобы поговорить с Калли, и второй раз — позвонить Бенуа ЛеБеку. Она оставила сообщение на автоответчике, и когда он не перезвонил, она подумала, что уж Дора должна знать, почему.

— О, их не было, — сказала Дора, ожесточенно колотя штемпелем по маркам на мокрых конвертах. Она очень гордилась уэйлтауновским почтовым штемпелем. Это был самый старый рабочий штемпель в Канаде, постоянно в деле с 1892 года, когда Уэйлтаун впервые обзавелся почтамтом.

— Ездили в Монреаль на свадьбу племянницы. Должны вернуться завтра, к началу встречи А. А что тебе нужно от Бенуа?

Рут отступила от окошечка и притворилась, будто ищет мелочь. Она была уверена, что в загадочной французской тетради можно найти путеводные нити, которые подскажут, где искать семейство Ясутани, и ей хотелось, чтобы тетрадь была переведена как можно скорее, но Доре она об этом сообщать не собиралась. Мюриел была неистощимым источником сплетен, но Дора была гораздо, гораздо хуже. Она рассматривала это занятие как часть обязанностей почтмейстера, а Рут странным образом хотелось защитить Нао и ее дневник и не хотелось, чтобы кто-то еще знал. В маленькую комнатушку почтамта набился народ; каждый медлил у своего ящика, притворяясь, будто читает почту — устричный фермер по имени Блэйк, учительница на пенсии из Лосиной Челюсти по имени Чандини, юная хиппушка, которую звали Карен, пока она не изменила имя на Пьюрити{12}. Никто не разговаривал, и, похоже, все ждали, что она ответит.

— О, — сказала Рут, отдавая Доре деньги за марки. — Да, в общем, ничего. Нужно немного помочь с переводом.

— Это ты о той французской тетради, которую нашла на берегу? — спросила Дора.

Черт, подумала Рут. Мюриел. На этом чертовом острове тайн не существует.

— И дневник тоже, а? — спросила Дора. — И письма какие-то?

Отрицать не было смысла. Остальная публика придвинулась поближе к окошечку.

— Это правда из Японии принесло? — спросил устричный фермер Блэйк.

— Возможно, — ответила Рут. — Трудно сказать.

— Тебе не кажется, что ты должна это сдать? — спросила Чандини. Это была худощавая нервная женщина с вечно спутанными светлыми волосами; раньше она преподавала математику.

— Зачем? — спросила Рут, протискиваясь мимо нее к своему почтовому ящику. — Сдать куда?

— В агентство по рыболовству? В полицию? Не знаю, как ты, но, если эти вещи принесло из Японии, я опасаюсь насчет радиации.

Глаза у Пьюрити стали огромные.

— О, вау, — сказала она. — Радиоактивное загрязнение. Это будет полный отстой…

— С устрицами будут проблемы, — сказал Блэйк.

— И с лососем тоже, — сказала Чандини. — Со всем, что мы едим.

— Точняк, — протянула на выдохе Пьюрити. — Это ж в воздухе тоже, а потом выпадает вместе с дождем прям в водоносный горизонт и заражает абсолютно всю пищевую цепь целиком, а потом откладывается у нас в теле и все такое.

Дора кинула на нее выразительный взгляд.

— А что? — спросила девушка. — Я не хочу заболеть раком и родить деформированных детей…

Блэйк погладил бороду и сунул руки в карманы. Глаза у него горели.

— Слышал, там часы тоже были, — сказал он. — Настоящие часы камикадзе.