Граница безмолвия - Богдан Сушинский

— О чем речь? — блеснул Вадим оскалом крепких белых зубов. — Проверен так, что перепроверять больше не понадобится.

— Ну-ну… — неуверенно как-то поддержал его начальник заставы. — А то ведь с этим всегда какие-то недоразумения. Кого ни копии, — кто-то из родственников сидел, кто-то был под следствием, кого-то раскулачили, а кто-то служил, если не у Колчака, то у Махно или Врангеля. Тут и в себе не всегда уверен: вдруг где-то что-то всплывет.

А ведь он и в самом деле не уверен, что «где-то что-то» не коснется его самого, вдруг открылось Ордашу. Причем не уверен не только он, а кое-кто из тех, кто занимался его проверкой. Может, поэтому и в старлеях засиделся.

— Если действительно представите, можете считать, что у вас появится офицер-крестник, который умеет ценить добро и друзей. Уж кто-кто, а я отслужу-отработаю, Хрис-стофор Кол-лумб!

— Хорошо, что ты не забыл дать такое обещание, старшина. Слишком много вокруг неблагодарной твари, слишком много… Это я тебе говорю, человек, который давно должен был ждать майорского звания, а все еще сидит в старлеях.

— Что совершенно несправедливо, — рубанул ребром ладони по столу Ордаш. — Не так уж много у нас истинно достойных офицеров, и их нужно ценить. За офицерскую честь, товарищ старший лейтенант. За дружбу и за верность. Если позволите, стоя и до дна.

— Стоя и до дна, — в каком-то порыве воодушевления подхватился Загревский. А когда выпили и он вновь опустился в кресло, в котором восседал с вальяжностью белогвардейского генерала, сказал: — Ты ведь, наверное, не ожидал, что я захочу помочь тебе в продвижении по службе? Только честно.

— Если честно, не ожидал. Отношения у нас до сих пор были сдержанными, и мне казалось…

— … Что я тебя недолюбливаю. Не скрою, какое-то время действительно недолюбливал. Мне казалось, что ты — человек Ящука.

— Ящука?! — искренне поразился услышанному Вадим. — С какой стати?! — Впрочем, его тоже можно понять. Это ж надо: освободить офицера от должности начальника заставы, понизить в звании и при этом оставить на заставе! Кому могло прийти такое в голову?!

— Согласен, вы оба чувствуете себя неловко. К тому же у Ящука еще и слишком раздуты амбиции. Однако не будем сейчас об этом. Прекрасный, «пиратский» день — как у на$ говорили о штормовых днях. — Изысканный, как в лучшем одесском ресторане, стол. Камин и буржуйка под солдатскую спиртягу и рев океанского шторма. Такое не забывается.

— Исключительно! Знаешь, старшина, со своей стороны я, конечно, сделаю все возможное. Но и ты пораскинь мозгами. Возможно, у тебя где-то там, по штабам, есть кто-то из офицеров, кто мог бы поддержать, замолвить словечко, а то и нажать.

Ордаш задумался. В эти секунды он мог поклясться, что такого надежного, пробивного знакомого у него нет. Но как раз в тот момент, когда Вадим искренне решил признать это вслух, он вдруг вспомнил о своем отчиме, о полковнике Радулове. Вспомнил и поразился: как же он мог забыть о полковнике, который служит в штабе округа и который к тому же приходится ему отчимом?!

28

Походная палатка все еще хранила в себе тепло жаркого летнего дня, сотворяя хоть какую-то видимость комфорта посреди холодной ночи приполярной тундры. Это был северный вариант четырехместной армейской палатки с влагонепроницаемым днищем, отлично утепленной изнутри и обшитой снаружи толстой прорезииовой тканью. На боковых стенках её были предусмотрены кармашки для оружия и боеприпасов, а на фронтальной имелся откидной алюминиевый столик с навесной лампочкой, питающейся от установленных по углам палатки специальных аккумуляторных батарей. Штабс-капитану она не просто нравилась. Он был восхищен предусмотрительностью тех, кто задумывал это походное жилье.

Его сибирских стрелков разместили в одной из трех землянок-казарм, поэтому Кротов мог провести эту ночь в одиночестве, наедине со своим армейским дневником. Еще в начале 1940-х годов он познакомился с генералом Петром Красновым[36], привлекавшим его не столько скромным, как считал Кротов, полководческим талантом, сколько талантом беллетриста. Сам не раз пробовавший в юности свои силы в поэзии и даже журналистике, Кротов зачитывался романами Краснова — «От двуглавого орла к Красному знамени», «За чертополохом», «Белая свитка», «Выпаш». Но особенно его увлекали путевые заметки бывшего царского офицера Петра Краснова «Казаки в Абиссинии», которые штабс-капитан положил в свой походный чемоданчик, даже когда вылетал сюда, на базу «Северный призрак».

Одно время Кротов мечтал быть представленным писателю. Хотя бы просто представленным. Не генералу, нет, а великому русскому писателю Краснову!

Осуществить давнишнюю мечту ему помог адъютант атамана Шкуро, который оказался близким знакомцем адъютанта Краснова. Произошло это в Берлине, в отеле «Бавария», где, «скрываясь от говорливой публики», как объяснил сам писатель, он работал над каким-то историческим очерком о казачестве.

Вчитываться в предложенные его вниманию стихи и небольшой очерк Кротова генерал не стал, тем не менее взглядом по ним прошелся. То ли машинально, из непогашенного любопытства, то ли исключительно из вежливости. Скорее всего из вежливости. Но и этим уважил.

…Кротов прислушался к доносившимся из-за стенок палатки голосам, к треску мотоциклетных моторов — это дежурный наряд развозил ужин по дальним постам; к тоскливому крику обитавшей где-то неподалеку, очевидно, на крыше старого лабаза, совы.

Уважить-то Краснов уважил, однако углубляться в его литературные опыты не стал, а, отложив их в сторону, вежливо и весьма благосклонно напутствовал:

— Я не критик, штабс-капитан, так что по поводу анализа своих писаний обратитесь к кому-то из местных русских газетчиков. Рукописи требуют профессионального разбора, разве не так?

— Непременно обращусь, — заверил мэтра штабс-капитан, наперед зная, что ни к каким газетчикам обращаться не станет. Разве что к издателям, но лишь в том случае, когда почувствует, что из написанного созревает книга.

— У них этот самый профессиональный разговор каким-то образом получается — и с талантливыми, и со всякими подставными литераторами, — все с той же вежливостью объяснил Краснов, как бритвой по горлу полоснув штабс-капитана этим странноватым определением — «подставные литераторы». — Я же, милейший, никаких консультаций давать никогда не решался и впредь решаться не стану.

Догадывался ли генерал, что эта его аристократическая вежливость ранила начинающего литератора больнее, нежели способен был ранить сухой отказ? Наверняка догадывался, однако не придавал этому значения. Слишком уж давно он общается с подобными «подставными литераторами», слишком огрубел в своих восприятиях.

— Прошу прощения, господин генерал, я и сам очень долго не решался навязывать свои литературные хлопоты, — поспешно убрал он с глаз Краснова рукописи.

— Да не торопитесь вы с извинениями, Кротов, — поморщился Краснов, снимая пенсне и медлительно проворачивая их между пальцами. — Дело тут не в амбициях, а в пользе для нашего общего дела. Коль уж у вас прорезалось это стремление к описанию бытия нашего, то мой вам совет: на стихосложение плюньте. Искренне говорю: плюньте. Скорее всего ничего путного у вас в ремесле этом не получится. А вот что касается беллетристики…

— Считаете, что в беллетристике окажусь более удачливым? — появилась надежда в глазах Кротова.

— Дело не в беллетристике как таковой. А в свидетелях и свидетельствах эпохи. Ведите дневники, штабс-капитан, делайте очерковые заметки обо всем интересном, что видели, прожили, в чем принимали участие. Даже если со временем эти заметки и не станут основой романа, поскольку не всем дано, все равно когда-нибудь потомки будут признательны вам за оставленные правдивые свидетельства. Художественные свойства этих записей их мало будут интересовать. Литературные изыски — это, в общем-то, для словесных гурманов. На самом же деле ничто так не ценится потомками, штабс-капитан, как правдивые свидетельства участников судьбоносных событий. Поскольку свидетельств этих нам всегда не хватало.

— Пожалуй, вы правы, ваше превосходительство.

— Это не я, это сама жизнь права. Летописей и летописцев — вот чего всегда, во все века, не хватало Руси нашей святой! Потому и вся история наша скудная какая-то, да вся по иноземным источникам соткана. Заметки после себя оставляйте, штабс-капитан, коли тяга у вас к слову проявилась. За них, заметки эти, литераторы да историки русские когда-нибудь будут вам оч-чень признательны.

Три записные книжки Кротов оставил в Германии, в знакомой русской семье, осевшей там еще в середине прошлого века; одну передал в Болгарию, в семью своего командира, полковника Бажи-рова, который погиб в Сибири и которому он тоже посвятил несколько страниц.