Время не ждёт - Ваграм Апресян

Военные действия начались в России с маленьких удач, быстро сменившихся большими неудачами. На западе немцы наступали на Париж. Охваченные паникой, французские министры настояли перед Николаем о срочном наступлении русских войск. Варшавская и Виленская армии вторглись в Восточную Пруссию, чтобы оттянуть силы немцев с франко-германского фронта. Под Сталюпененом и Гумбиненом немцы были разбиты. В ответ германское командование бросило резервы, предназначенные для западного театра, и разгромило русские корпуса. Потери были огромны. Но Париж был спасен.

Лейб-гвардии 2-я артиллерийская бригада в составе гвардейского корпуса поступила в распоряжение командующего Северо-западным фронтом генерала Жилинского. Корпус с ходу двинули на фронт. Воюя при острейшем недостатке снарядов, русские понесли большие потери, но врага остановили.

Прапорщик Игнатьев вначале занимал должность офицера по снабжению батарей боеприпасами, а в последнее время был назначен помощником командира батареи. Идя вместе с Чупрыниным к огневым позициям, Александр Михайлович увидел под высокой елью солдата Соколова, стоящего под ружьем.

— Что это с ним произошло? — спросил он младшего фейерверкера.

— Командир батареи Рощин приказал ему доставить капитану Ромадину донесение, — ответил Чупрынин.—Вася в сумерках заплутал на незнакомых лесных стежках и доставил бумагу с опозданием на два часа одиннадцать минут.

— И что же было дальше?

— Дальше поручик Рощин приказал ему стоять под ружьем два часа одиннадцать минут не евши и по команде «смирно».

В часы боя Василий Соколов всегда находился на передовой. Он ловко лазил на верхушки деревьев и, спрятавшись в ветвях, направлял огонь батареи. Гвардейцы любили юного наблюдателя с веселым лицом и зоркими глазами. За бесстрашие и точную корректировку огня они прозвали Васю Соколова «Соколенком». Вася очень любил Игнатьева за доброту и умение рассказывать удивительные истории о страшных рыбах, зверях, о машинах и науках. Игнатьев тоже относился к нему с трогательной теплотой, и жаль ему было видеть хорошего солдата под ружьем.

Чаще стали ухать снаряды. Один из них пронзительно засвистел. Игнатьев и Чупрынин пригнулись. Снаряд разорвался недалеко. К орудиям подошел Рощин, принял рапорт, вяло поздоровался с Игнатьевым. Повыше среднего роста; крупнолицый, с большим ртом, в очках, Рощин избегал встречи с чужим взглядом. Приказания он давал, глядя в землю или в сторону, говорил сквозь зубы. И где бы он ни появлялся, всюду он привносил неприятное и грубое. Готовясь к стрельбе, оба офицера расположились возле телефона, в расширенной части траншеи, где были устроены земляные сидения.

На первые же выстрелы батарей бригады враг ответил бешеными огневыми налетами. Орудия русских стояли на площадках, углубленных в землю, и были защищены с фронта и с флангов надежными брустверами. Они отвечали на вызовы немецкой артиллерии лениво, одиночными выстрелами. Берегли снаряды.

Все солдаты были более или менее прикрыты от огня, кроме Васи Соколова. Он стоял под ружьем шагах в сорока от командного пункта батареи уже около часа, испытывая тупую боль в мышцах левой руки, шеи, в ногах. Все тело ныло, и никто не имел права избавить Васю от этой пытки неподвижного стояния, никто, — кроме самого поручика Рощина. Думая, что командир забыл о юноше, Игнатьев спросил его:

— Вы не отправите Соколова на наблюдательный пункт?

— Туда послан другой гвардеец, — сухо ответил поручик.

— Однако Соколов — лучший наш корректировщик. Ответа не последовало. Оба офицера склонились над картами. С новой силой заговорили орудия врага. Вдали послышались частые гулкие разрывы. Грохот все нарастал и нарастал, прокатываясь смертоносным валом по оврагам и опушкам лесов. С жутким завыванием, визгом, грохотом обрушился стальной шквал на сухой грунт, на деревья, вспорол, разворотил землю, обезобразив все вокруг. Гвардейцы прижались к земле. Соколов продолжал стоять. Игнатьев переждал налет и взглянул в сторону ели. Юноша был цел и невредим.

— Нет, это неслыханно, зачем вы подвергаете риску жизнь солдата? — снова заговорил Игнатьев.

— Мы все рискуем, война! — буркнул Рощин.

— Позвольте, поручик, ведь он стоит под обстрелом, вытянувшись во весь рост.

— И прекрасно. Так он лучше поймет, чего стоит его проступок.

— Это жестоко, бесчеловечно, не делайте из него мишени! Отложите исполнение меры наказания, — повысил голос Игнатьев.

— Знайте, прапорщик, свое место и не учите. Выстоит ваш фаворит, ничего страшного с ним не случится.

— Да поймите же вы, ведь убьете его, понимаете, убьете юношу, и это будет омерзительной жестокостью с вашей стороны, — не выдержав, закричал прапорщик, наседая на поручика и трясясь от ярости.

— Но, но! Не напирайте, не устраивайте театра, не играйте роли адвоката этих скотов, а то доиграетесь! — вспылил Рощин, хватаясь за эфес шашки.

Пожилой усатый телефонист злобно взглянул исподлобья на поручика, насторожился. Крики гвардейцев ближайшего орудия прервали ссору офицеров.

— Вася! Соколов! Давай к нам! Не слушайся этого ирода! — звали солдаты юношу, ругая на чем свет стоит Рощина.

Это был первый бунт солдат против жестокости офицера в присутствии Игнатьева. Но «бунт» был сорван Соколовым, продолжавшим стоять под ружьем, точно изваяние. Увидя покорность юноши, Рощин ядовито ухмыльнулся и сказал Игнатьеву, цедя сквозь зубы:

— Будет стоять, будет стоять ваш подзащ...

На полуслове поручик запнулся. Зловеще завыл над головой снаряд и с оглушительным грохотом сотряс воздух. Оба офицера пригнулись. Вулкан рыжей земли и дыма ударил в небо. На головы и спины людей посыпались комки грунта, в ноздрях защекотало от едкого запаха порохового дыма. Раздался душераздирающий крик. Люди встряхнулись, выпрямились, а когда совсем прояснело от дыма и пыли, оглянулись вокруг...

— Что это? Кто это?.. — вдруг вскрикнул Игнатьев, — Соколов? — торопливо вылез из траншеи и побежал.

Да, это был Соколов. Он лежал недалеко от воронки, возле срезанных осколками пахучих веток ели и бился в агонии. Игнатьев стал на одно колено возле юноши, бережно поднял его голову, взглянул в мертвенно бледное, обескровленное лицо и спросил:

— Василий! Куда попало, а? Скажи, куда попало?— Юноша молчал. Ясные детские глаза солдата умоляюще глядели на Игнатьева.

— Санитара ко мне, скорее санитара! — закричал Игнатьев.

Тень благодарной мучительной улыбки залегла в углах безусых губ. Слабым жестом Вася показал на грудь. Игнатьев быстро расстегнул крючки солдатской шинели. Осколок попал в грудь навылет. Из зияющей раны непрерывно сочилась кровь.

Подбежал санитар, выхватывая на ходу бинт. Подошел усатый телефонист, начали стекаться гвардейцы.

— Не надо, не надо санитара, — запротестовал Василий.

— Почему же, пусть перевяжет рану, — сказал Игнатьев, помогая свободной рукой санитару.

Соколов вяло покачал головой и заговорил о другом:

— Отчего, ваше благородие, небо стало таким темносиним?

— Небо как небо, весеннее, голубое. Это тебе оно кажется темносиним.

— Вот и плохо, что мне кажется, а не всем... — говорил Вася, задыхаясь. — Я один вижу, до чего оно синющее... Ничего, лучше — я один... — Передохнул и снова начал. — А мне и не страшно, что я один помираю...

— Да ты поправишься, Вася, поживешь побольше нашего, — отечески успокоил усатый телефонист.

Гвардейцы склонились над умирающим, образовав тесный круг. Суровые, обветренные лица застыли в тяжком раздумье. Юноша обратился к Игнатьеву.

— Очень прошу... матери моей напишите.

— Напишу, а как вылечишься, сам поедешь к ней, — обещал Игнатьев, поднеся ему чью-то флягу с водой.

На сухих губах мелькнула улыбка. Вася отпил немного воды, продолжая:

— Карточку мою пошлите... и деньги одиннадцать рублей... — Вдруг юноша встревожился, застонал, попытался привстать и надрывно, со страхом закричал: — Я ничего не вижу, ничего не вижу, небо сплошь потемнело... А сейчас что — день, вечер?

— День, — хором ответили гвардейцы.

— А как темно... Мамынька, глаза мои ничего не видят!.. Открытые и не видят!.. Ой, страшно... Я лучше закрою глаза... Вот так, — мучительно выдавил он и сомкнул веки.

Гвардейцы выпрямились. Обстрел кончился, и наступила жуткая тишина. Юноша больше не говорил, а лишь стонал все слабее, слабее и, наконец, затих...

Воины обнажили стриженые головы, молча перекрестились. Игнатьев в оцепенении продолжал поддерживать безжизненную голову, уставившись влажными глазами в восковое лицо.

Похоронили Васю скромно. Трижды отсалютовали винтовочными залпами, и на бранной земле вырос еще один холмик. По приказанию фельдфебеля на холмике поставили березовый крестик. Игнатьев аккуратно выжег на дощечке имя, фамилию, отчество, год рождения, дату гибели и прибил ее к кресту. У основания креста прапорщик положил букет ранних полевых цветов.