Алчность - Дмитрий Иванович Живодворов

ему показалось, что он увидел ее, он кинулся вдогонку девушке, которая шла с корзинкою накрытой тряпицей.

–Дуня! Дуняша! – крикнул он. Девушка обернулась, но это была не она. Он понял, что должен ее просто увидеть. Ничего не говоря, не показываясь, просто увидеть еще раз. Приехав в Калугу, он прокрался к княжескому терему. Он не думал, зачем он это делает. Он просто делал, ему нужно было ее видеть! Он не мог знать, что она, увидев его, закричит так, что он, забыв себя, ударит её, чтобы она не выдала его. Это произойдет автоматически. Он сам не мог понять, как он мог ударить самое дорогое, что у него было. Она упала без чувств. Он не мог знать, что схватит ее на руки и, кинув на коня, ускачет в темноту ночи. Он не мог знать, что придя в себя, она начнет плакать и проситься к родителям. Он не мог ее вернуть, потому что вся его жизнь была в этой девушке. Он не мог предполагать, что он привезет тайком ее в Москву и после года жизни у него она начнет чахнуть и все его старания и даже маленькая дочь, родившаяся у них, не станут ей отрадой. Он не мог знать, что тоска доведет ее, и она вскроет ножом себе вены и последней ее просьбой будет отвести ее домой. Он не мог знать, что выполнит ее последнюю волю и привезет ее в родной город тайком ночью, и, отдав мешок золота, похоронит ее в стене строящегося храма, без имени, а написав на ее плите название самого большого и красивого алмаза RAKSI. Он не мог тогда знать, что вместе с любимой он похоронит ларец с самыми крупными алмазами. Они стали ему не нужны после ее смерти. После смерти Дуняши зверь вернулся в Игната, стал он много пить, и лют, стал до неудержу. Иногда по ночам он писал что-то в книзю, которую называл «Сказки». Один человек на всем белом свете был ему мил и люб и делал из него человека– это дочь его Агафьюшка, одно лицо с Дуняшей. Он часто ей показывал книзю и говаривал:

– Вот дитятко подрасти, книзю тятину читай, да не ленись.

Слово тятина книзя было частое в обиходе Агафьюшки и все знали, что к этой книге прикасаться опасно. Убьет Игнат. Так исполнилось Агафьюшке 4 годочка. Один раз напился Игнат пуще обычного да заснул в сугробе. До дома донесли, пожил полдня. Как почувствовал, что помирает, от священника отказался, сказав, что Дуняша с собой покончила значить не в раю она, а мне никакого рая без нее не надо. Где она, там и рай для меня. Попросил позвать мать. Матушка его была старенькой, почти не зрячей, он ей в агонии нашептал

– Книзя! Сказки! Все там! Все! Дочери моей, Агафьюшке. Все ей!

Последнее, что он сказал было:

–Дуняша идет!

После его похорон, которые провели в Замоскворечье по–тихому, так как он был уже похоронен официально, тело его было положено в безымянную могилу, без почестей. Матушка его вскоре тоже скончалась. И род Ипатовых иссяк. Осталось дитятко малое и нянька Марфа. Жили они в большом доме одни, все слуги разбежались. Денег не было. На пропитание добывала Марфа, продавая домашний скарб. В один из зимних студеных вечеров Агафьюшка сидела с Марфой возле печи. Догорали последние поленья. Тогда Марфа взяла большую книгу с полки и, отрывая по одной странице, кидала их в печь, чтобы огонь не погас.

– Так это Книзя тяти, – сказала Агафьюшка. – Сказки!

Марфа была не учена грамоте, обняла дитятко и сказала: – Я тебе сказки и так расскажу дитятко.

И продолжая отрывать страницы, она рассказывала девочке о королевичах, бабах–ягах, сокровищах и богатырях. А в огне медленно сгорали подробные описания всех тайников Игната Ипатова с картами, рисунками, расшифровками, ловушками и полным перечнем сокровищ.

К Пасхе приехал брат Игната с Ярославля Петр Ипатов, человек активный, зажиточный и добрый. Поселился сам в доме Ипатова, семью перевез. Агафьюшку растил как дочь родную, не обижал. Обзавелся промыслами торговыми, начал перестраивать дом. Ставить начал каменные палаты взамен деревянных. Хотя домочадцы сразу были против.

–Что это за терем? Как в подвале каменном сидеть. И спиной не обопрись. Зябко зимой, летом жарко – камень на солнце раскалится не присесть.

Но он все эти роптания сносил стоически и только приговаривал:

– Бабы, ну что Вы за народ такой? Не знаете, а горланите как гусыни. Вся Авропа на каменьях стоит, и холодная Аглицкая сторона и жаркая Генуэзская и никто не вымерз и не поджарился. Будя! Решено бабоньки!

На этом все пререкания и заканчивались. Думал он снести и все печи изразцовые, братом Игнатом деланные, но тут уж Агафьюшка, как хлынула слезками:

– Тятины они! Не трогай! – обняла печку и плачет. Не стал Петр печи трогать и как память о брате родном и как красоту в доме. Печи были загляденье. Так и жили они Ипатовы далее, когда весело, когда печалясь, как все мы на земле живущие.

28

Лев Петрович ехал на службу. Он уже немного свыкся со всей этой ужасной ситуацией относительно его происшествия в Калуге. В тот вечер после этого позора он думал застрелиться. Но приближающееся дуло каждый раз опускалось вниз. Такого развития событий он не ожидал. Это было странное чувство из триумфа в бездну. Еще в поезде двигаясь в Москву, он читал о себе в различных изданиях. Все они пестрели фотографиями, от крупных анфас, до панорамных с видом убегающего белого мундира пот гогот зевак. Заголовки были не просто едкие, они были убийственные. « Генерал Одинцов – раскрыл преступление своего предка», «Тень палача в эполетах», «Калужский маньяк», «Убийство 9 человек в Калуге – убийца Одинцов». После таких заголовков было страшно даже читать. Тон самих статей был разный от жутких в багровых тонах до сатирического, где генерал и все градоначальство изображено сидящими на девяти гробах и Одинцов тыча пальцем в гробы говорит: – Вот он клад–то! А те послушно кивают и вторят: – Мы видим, точно клад!

В другой статье генерал изображен сумасшедшим и как блеск эполет, и мундир делают из градоначальства и полиции послушных баранов. Да она так и называется: « Как дурак в мундире все Калужское градоначальство превратил в баранов». В общем «материальчик» вышел еще тот! Он с ужасом думал, как теперь ему быть? Что говорить на службе? Руководству? Это был не