Мартин-Плейс - Дональд Крик

Риджби кивнул:

— Больше, чем мне хотелось бы, Арнольд. И воды болотной.

Слова противоречили мягкому, кроткому тону, и Рокуэлл с некоторой растерянностью старался найти обтекаемый ответ, не желая показывать, насколько ясен ему этот намек.

— Почти все мы, оглядываясь на прожитую жизнь, чувствуем то же, — сказал он в конце концов. — Подробности сливаются в крайне невыразительную картину.

— Следовательно, мы оба в какой-то мере знакомы с процессом распада, — ответил Риджби, и Рокуэлл был поражен живым блеском его глаз. — Очень соблазнительно было бы установить, для кого из нас он более мучителен.

Это был тонкий удар — он напомнил Рокуэллу теорию Берни Риверса, утверждавшего, что для индийских раджей смерть, вероятно, крайне неприятная процедура, но что нищие из касты неприкасаемых вряд ли воспринимают ее точно так же. Рокуэллу захотелось сказать, что он находит утешение, думая о том, чего ему удалось достичь, но это был бы слишком жестокий выпад. Ведь Риджби просто указал, что их обоих ждет один конец и, хотя они приблизились к нему различными путями, обоих терзают сожаления. Это было милосердное и единственно достойное объяснение, и Рокуэлл решил не искать другого. Он сказал:

— Работа, которой мы посвящаем жизнь, неизбежно приходит к своему финалу, и я думаю, Джо, что лучше всего смотреть на это философски.

Риджби потер подбородок.

— Для меня финал наступил настолько давно, что я уже даже не пытаюсь относиться к этому философски, — сказал он.

Снисходительность управляющего разом иссякла, и он сказал властно и холодно:

— Мне грустно слышать это от вас. Я полагал, что ваша работа давала вам больше удовлетворения. — И чтобы как-то смягчить свою резкость, добавил: — Я могу без колебаний заверить вас, что ваша служебная репутация безупречна и что члены правления ценят вас чрезвычайно высоко.

— Это очень приятно услышать, — негромко произнес старший клерк. — Особенно после стольких лет.

Его уступчивость подействовала на Рокуэлла, как хорошая смазка. «Такт! — подумал он. — Неужели я утрачиваю мой такт? Немного рассуждений — неопровержимых и логичных, — и старик размякнет».

— Не всем нам дано достигнуть цели, которую мы ставили себе в юности, — сказал он, — а те немногие, кому это удалось, вероятно, с недоумением убеждаются, насколько свершение не отвечает тому, о чем они когда-то мечтали. Мы все вариация одной и той же темы, Джо, а вовсе не сама тема, как мне когда-то казалось.

Если красноречие способно стать средством самоуничижения, то именно этому оно должно было служить, пока Рокуэлл объяснял, что преимущества положения, подобного его собственному, вовсе не находятся в справедливой зависимости от тех положительных качеств, которыми обладали они оба. Тех качеств, которые теперь встречаются, по-видимому, гораздо реже, чем в дни их молодости.

— Мы оба имеем право с удовлетворением думать, что труд наш был созидательным. И мы оба, — добавил он с искренним чувством, — можем позволить себе удовольствие немного поплакать над собой, когда нам кажется, что мы были бы в силах сделать больше, представься нам такая возможность. Вы согласны?

По лицу Риджби скользнула тень воспоминаний, и Рокуэлл с надеждой подумал, что ему удалось задеть нужную струну — обнажить их общую тоску, их общую силу и слабость.

Риджби пристально посмотрел на него. Словно вдруг ожила статуя, воплощавшая по замыслу скульптора взгляд в прошлое, ожила и оказалась чем-то совсем иным. Он сказал:

— Я не могу позволить себе удовольствия поплакать над собой, Арнольд, но готов принять ваши заверения, что мой труд был созидательным. Хотя вы, возможно, удивитесь, узнав, что он не дал мне никакого удовлетворения. Однако я по-прежнему полон добротнейших положительных качеств, и если у вас есть ко мне какое-нибудь конкретное предложение…

Эта пауза сбила Рокуэлла с толку, и ему даже пришло в голову, не проглядел ли он потенциальных возможностей Риджби. Нет, это исключено! Он отогнал от себя эту мысль, как мастиф — расшалившегося щенка. Риджби всегда был очень добросовестен, но склонен размениваться на мелочи и нерешителен — совсем не тот человек, из которых выходят администраторы. Его поведение, вероятно, объясняется каким-то психическим сдвигом, происшедшим за последние годы, — возможно, зачатками мании преследования.

— Если бы я на данном этапе мог обратиться к вам с каким-нибудь конкретным предложением, — сказал он с улыбкой, словно оценив шутку Риджби, — то, конечно, не преминул бы это сделать. — Его голос стал серьезным. — Мне очень жаль, что вы не достигли всего, на что, по-вашему, имели право, но я рад, что вы высказались откровенно. Всегда полезно дать выход дурному чувству, но в вашем возрасте особенно бессмысленно таить обиду, не так ли? — Наклонившись вперед, он озабоченно оглядел Риджби. — Будьте осторожны, Джо. В ваши годы самовнушение иногда играет с человеком скверные шутки. И пожалуй, страшнее всего то, что оно способно принизить вас в собственных глазах. Не допускайте этого, — настаивал он, — это худшее, что несет с собой старость. Всю вашу жизнь вы были человеком, на которого можно положиться, и меняться сейчас уже не время.

Рокуэлл закурил и откинулся на спинку стула, вновь самоуверенно и благодушно, потому что опять, как всегда, нашлись нужные слова: на этот раз — чтобы облечь его власть в форму благожелательного совета. Тем не менее потребность убедить собеседника еще не была полностью удовлетворена, и он продолжал, не замечая упорного молчания Риджби:

— Мы все можем считать, что жизнь обошла нас заслуженной наградой, и при этом все можем быть правы. Но зачем превращать это в проблему? В конце концов это бессмысленно, не так ли?

— Конечно, — сказал Риджби. — Это мне ничего не дало бы.

— Вот именно! Именно это я и хотел услышать. А теперь я вам скажу то, что, несомненно, хотели услышать вы. В конце этого года вам предстоит уйти на пенсию, и я занялся этим вопросом. Пенсия не отвечает вашим заслугам, и я намерен добиться ее увеличения. Оно будет не очень большим, но ведь и это кое-что, и я не сомневаюсь, что правление мне не откажет. Надеюсь, что в ближайшие две-три недели я смогу сообщить вам о его согласии.

Риджби смотрел на ковер. Благодарность порой порождает чудовищную внутреннюю неловкость, подумал Рокуэлл. Перед такой неожиданной удачей старик был беззащитен.

Риджби медленно поднял глаза. Это были кроткие водянистые глаза стареющего человека, но в них не отражались ни бессилие, ни покорность, которые прежде видел в них Рокуэлл. Риджби смотрел на человека, распоряжавшегося теми силами, которые привели его в этот кабинет, чтобы он услышал окончательное решение своей судьбы, но каким-то образом непрочная ткань его жизни выдержала, и он сказал твердым голосом:

— Вы были так добры, что посоветовали мне не принижать себя в собственных глазах, Арнольд. И я не собираюсь делать этого. Я неудачник, но не собираюсь принимать награду за свою неудачу. Это единственная победа, которой я могу добиться. Мне это кажется логичным и осмысленным. Для меня это самый осмысленный поступок за всю мою жизнь.

Рокуэлл слушал его растерянно. Неужели человек способен так долго прожить без всякого внутреннего жара и все же перейти в нападение, когда, казалось бы, он уже совсем обессилел? То, что представлялось ему психическим сдвигом, перестало быть поводом для жалости, превратилось в оскорбление, почти в посягательство на прерогативы управляющего. А раз так, он не станет спорить, уговаривать или убеждать.

— Если вы относитесь к этому таким образом, то мне больше нечего ни сказать, ни сделать, — резко бросил он. — Вы сеете, вы и будете пожинать.

По лицу Риджби пробежала легкая улыбка.

— Очень удачно сказано, Арнольд, — ответил он, вставая. — Именно таково мое намерение.

Теперь, лежа в постели и глядя на серый прямоугольник окна, он думал о наступающем дне. В течение прошлой недели он уже сотни раз вновь и вновь переживал этот день и сейчас опять прожил его — минуту за минутой; испытывал себя, выискивал просчеты, отвечал на сомнения, сталкивался с неизбежными подозрениями, преодолевал их, с торжеством вступал в свою новую жизнь. Скоро будет назначен день свадьбы. Ждать ему остается недолго.

Окно зарумянилось. Риджби пошевелился, разрывая оковы воображения, и в комнате вдруг стало светло.

Одеваясь, он взял новый галстук. Этот галстук никак не вязался с поношенным костюмом из синей саржи, но он видел в нем материальный символ принятого решения, залог своей веры. Чемоданчик, который он захватил с собой и в котором лежал старый грязный костюм, должен был сыграть важную роль. Во время обеденного перерыва он отнесет костюм в химическую чистку, где клиентам выдают квитанцию. Неторопливо шагая по Дарлингхерст-роуд в толпе идущих на службу людей, Риджби знал, что его намерение бесповоротно и что его совесть спокойна. Он обработал себя настолько, что мог уже бросить вызов миру, обработавшему его еще раньше.