Обнаженная в зеркале - Джордж Сильвестр Вирек

– Но Вы должны признать, – заметил Адам, – что некоторые обстоятельства, касающиеся Стеллы, всё же не имеют разумного объяснения. Как насчёт дневника леди Синтии Грей в доме приходского священника на Эльбе?

– Это просто. Наверняка, всё было подстроено. Стелла могла заранее навестить священника и уговорить его поучаствовать в небольшом розыгрыше в обмен на значительный взнос в церковную кассу.

– Возможно. Но как вы объясните её необычайное сходство с Антонией, женой венецианского дожа? Вы сами привлекли моё внимание к портрету. Вряд ли Стелла подкупила сотрудников музея…

– Совпадение или самовнушение.

– А как насчет её удивительных знаний о тех местах, которые мы посещали?

– Несомненно, леди много читала и многое повидала.

Адам с сомнением покачал головой.

– Не понимаю, почему она находила садистское удовольствие в том, чтобы мучить меня и высмеивать всех мужчин?

На лице Ван Нордхайма появилось серьезное выражение.

– Стелла – необычная женщина. Скромная информация, которой мы располагаем, указывает, что она была ключевой фигурой, а возможно, и реальным руководителем филиала синдиката, который занималось торговлей живым товаром – женщинами. Она, вероятно, контролирует сеть роскошных борделей в десятках стран; это обстоятельство может объяснять её гипертрофированный интерес к сексу и презрение к мужчинам. Однако, несмотря на весь её ум и искушенность, я считаю Вашу леди Стеллу неким гибридом нимфоманки и патологической лгуньи.

Внезапно из глубин океана показалось громадное чудовище.

– О Боже, что это? – воскликнул Адам. – Черепаха! Помните, что Стелла рассказывала о какой-то богине, которая время от времени принимает обличье черепахи.

– Да, – согласился Ван Нордхайм. – Как она швырнула черепаший суп в Феликса!

– А однажды черепаха чуть не опрокинула катер, на котором я возвращался с Капри…

Огромное животное выползло из моря и с необычной быстротой поползло к двум мужчинам. Его зеленоватый панцирь блестел в лучах заходящего солнца.

– Пойдемте отсюда, – крикнул Ван Нордхайм. – Эти существа бывают злобными. Они могут в один миг отхватить вам ногу.

Но Адам, заворожённый зрелищем, не двинулся с места.

Светящиеся глаза, окруженные красными ободками, с ненавистью уставились на толстого голландца. Когда взгляд огромного пресмыкающегося обратился на Адама, в нём уже не было такой ярости, хотя угроза осталась.

– Пойдем отсюда, скорее! – вновь закричал Ван Нордхайм.

Он схватил Адама за руку и потащил прочь. На этот раз Адам последовал за ним.

Увидев, что мужчины ретировались, чудовище помедлило, поворачивая голову из стороны в сторону. Что-то похожее на улыбку (если черепахи могут улыбаться) появилось на мрачной морде. Затем, словно ей всё опротивело, черепаха вернулась в море.

Адам и Ван Нордхайм медленно вернулись на то место, откуда им пришлось бежать.

– Это была реальность или самовнушение? – язвительно спросил Адам. – Очевидно, это существо появилось в самый психологически подходящий момент – когда Вы оскорбили богиню. Мою богиню.

– Всё вполне реально, – проворчал голландец. – Черепахи здесь не редкость. Вот если бы на берег выползла акула…

Внезапно Адам остановился.

– Посмотрите сюда! Какие странные знаки оставило на песке это животное.

Мужчины склонились, изучая следы черепахи.

– Это напоминает какой-то рисунок-головоломку, – пробормотал Ван Нордхайм.

– Это напоминает санскрит, – пояснил Адам.

– Неужели?

– Да. И если немного знать этот язык, то можно прочитать – Стелла.

Автобиография[41]

Меня называли «буревестником американской литературы». Так оно и есть. Моя жизнь всегда была бурной. В момент моего рождения (31 декабря 1884 г.), в Мюнхене, в постель, где я появился на свет, влетела пуля от запоздалого выстрела.

Постоянно обгоняя время, я родился на два месяца раньше ожидаемого. Моя мать – уроженка Сан-Франциско и двоюродная сестра моего отца. Ее отец Вильгельм Вирек, современник Карла Шурца[42], приехал в США в 1849 г. с помощью (своей сестры) моей бабушки по отцовской линии Эдвины Вирек, которую называли «самой красивой актрисой Берлина за последние сто лет». Её бюст в Королевском театре был уничтожен во время Второй мировой войны точным бомбометанием.

Мне было одиннадцать лет, когда мой отец, такой же буревестник, решил эмигрировать в Соединённые Штаты. Некогда он был социал-демократическим депутатом Рейхстага. Просидев целый год в одной тюремной камере с партийным лидером (Августом) Бебелем, он обнаружил, что не верит в «диктатуру пролетариата», и покинул партию. Я был поражён, увидев, его портрет и переписку с Марксом в Музее Маркса-Энгельса в Москве (в 1929 г.). Энгельс, соавтор «Манифеста Коммунистической партии», был свидетелем на свадьбе моих родителей в Лондоне (в 1881 г.).

Мы – пишущая семья, разводящая книги, как кроликов. Мой отец Луи Вирек[43] – автор ряда научных книг. Моя жена редактировала многие образовательные издания. Мой сын Джордж Сильвестр младший, который погиб при Анцио, защищая Соединённые Штаты, редактировал сборник «Перед тем как Америка решит», изданный в Гарварде (в 1938 г.). Мой (старший) сын Питер Вирек[44], историк и поэт, удостоен Пулитцеровской премии за стихи.

В возрасте 12 лет я написал теософское эссе, основанное на чтении эзотерических книг. В 14 лет я набросал в школьной тетради по-немецки повесть «Элеонора, или Автобиография вырожденки». Это сочинение – посвященное Эмилю Золя и, по счастью, не опубликованное – ныне покоится в архиве профессора Альфреда Кинзи.

Мой первый сборничек, содержавший дюжину стихотворений на немецком языке с предисловием Людвига Льюисона[45], вызвал ажиотаж. Меня называли «вундеркиндом». Когда выдающийся драматург Людвиг Фульда[46] посетил США, он увез с собой все мои немецкие стихи и побудил фирму Котта, издававшую ещё Гёте, выпустить их. Это было в 1906 г.

Первый сборник моих английских стихотворений, появившийся годом позже, «Ниневия и другие стихотворения», произвёл фурор. Меня прославляли как ведущего американского поэта страсти и как освободителя американской поэзии от оков пуританизма. Тщеславный мальчишка, я решил стать американским классиком. Литературное приложение к «Нью-Йорк тайме» два раза подряд отводило первые полосы юному гению. Моими поэтическими предками были По, Уитмэн, Суинберн, Россетти, Уайльд, лорд Альфред Дуглас[47], Гейне и забытая ныне поэтесса Мари-Мадлен[48].

Когда я ещё учился в колледже, мой друг и советчик Джеймс Хьюнекер[49], обеспечил издание моей книги «Игра в любовь и другие пьесы». Хотя эти несколько заумные пьески не предназначались для сцены, одну из них поставили в Японии[50]. Городской колледж Нью-Йорка делал мне поблажки, позднее дававшиеся только спортсменам: в 1906 г. я получил степень бакалавра, несмотря на прискорбный провал по химии, физике и математике. Президент колледжа Джон Финли[51] нашёл мне работу в редакции «Current Literature». Почти десять лет я был заместителем редактора этого журнала. Я также редактировал собственный журнал «International», целью которого было представление американскому читателю наиболее смелых европейских авторов. Кроме того я был литературным редактором журнала на немецком языке «Deutsche Vorkaempfer», который издавал мой отец.

Я всегда хотел быть живым мостом между страной моего рождения и приёмной родиной. Подобно двум великим людям, дарившим меня своим доверием и дружбой, – Теодору Рузвельту и императору Вильгельму II, я считал, что будущее западной цивилизации зиждется на сотрудничестве трех стран, которым я обязан более всего, – Соединенных Штатов, Англии и Германии. Две мировых войны свели на нет мои усилия и почти полностью сломили меня.

Через неделю после начала Первой мировой войны на газетных прилавках появился мой журнал «Fatherland», ратовавший за «честную игру» в отношении Центральных Держав. Он стал мощным рупором общественного мнения и всего за несколько месяцев достиг тиража в 100 000 экземпляров. Когда США разорвали отношения с Германией, он был переименован в «American Monthly».

Несмотря на твердую поддержку военных усилий Соединенных Штатов, я был обвинен в изоляционистских и прогерманских настроениях. Военная партия подвергла меня бойкоту. Пять знаменитых авторов объединились под лозунгом «Больше никакого Вирека!». Мои стихи были выброшены из антологий, мое имя из справочника «Кто есть кто в Америке». Меня исключили из Американского поэтического общества, созданного главным образом моими же усилиями, и из Лиги авторов. Сейчас я – поэт без мандата.

Мои английские друзья Уэлсе, Зангвилл[52], Честертон, Дуглас, Шоу, Ле Гальенн[53], Фрэнк Гаррис[54] и другие остались не затронуты военной истерией. В Первую мировую войну меня чуть не линчевали, но не посадили в тюрьму, вопреки распространившимся слухам о том.

Я оставался изгоем почти десять лет. Только тогда моё имя снова появилось в «Кто есть кто». К собственному удивлению, я оказался на гребне волны. Я стал интервьюером высшего класса для таких изданий, как «Saturday Evening Post», газеты Хёрста и «Liberty». В «Liberty» я проработал почти десять в качестве советника редакции. Вместе с Полом Элдриджем я написал трилогию о Вечном Жиде, которая оставалась бестселлером на протяжении многих лет и до сих пор переиздается в США и Англии. Германское издание было сожжено нацистами на первом же аутодафе.