Пролитая вода - Владимир Сотников

Тенишеву показалось, что Панин говорит не о нем: словно из какой-то неизвестной жизни были эти слова. Он вспомнил, что сегодня у него уже просили его рассказы – для прочтения. И неожиданно для себя Тенишев сказал:

– Конечно, это не обязательно говорить, но я рад, что попал к вам в семинар, правда. Я вам… доверяю. И знаю, что это глупо звучит, но мне нужен ваш совет.

И Тенишев вкратце рассказал о встрече в гостинице.

Панин помолчал.

– Ну, ничего страшного не произошло. Туда выдергивают многих – почему бы не тебя? Сейчас такое время – два года все говорят «перестройка», но никто не знает, что это такое. И в этой организации тоже нюхают воздух. Чувствуют, что силы уже не те, а работать приходится по привычке. Но все равно, главное – не показать свою слабость. Ты же не понимаешь, чего от тебя хотят. Занимайся своим делом. Если они и дальше будут приглашать на подобные встречи, скажи, что это тебя отвлекает от работы, а если им необходимы твои показания, пусть вызывают по повестке. Это должно подействовать, они должны сразу понять, что осведомителя из тебя не получится. И все-таки надо быть поосторожней. Не бери пока ни у кого читать никаких самиздатовских вещей – многое еще осталось формально под запретом. И есть хорошее правило, специально для таких случаев: не верь, не бойся, не проси. Тюремное правило, которое они сами и заставили против себя выработать.

– Я примерно так и думал, но не был в себе уверен. Сейчас – другое дело. Спасибо.

– Я думаю, все обойдется. Ты же понимаешь, в жизни может быть все – и большое горе, и большое счастье. Но сама жизнь все равно больше и значимее любого из своих проявлений. Это трудно объяснить, наверное, это можно только понять самому. – Панин усмехнулся. – Вот, сказал, как будто процитировал чью-то мудрость.

– Кажется, я это понимаю.

При этих словах Тенишев будто услышал внутри себя вопрос: «А как же Анна?»

Они остановились у ворот издательства. Панин протянул руку.

– И не затягивай с рукописью, – сказал он на прощание.

На обратном пути Тенишев ненадолго зашел в ЦДЛ, выпил коньяка, почему-то чувствуя неловкость перед Паниным, как когда-то в детстве, покуривая со сверстниками в лесу, чувствовал стыд перед отцом, хотя отец об этом ничего и не знал.

Ветер налетал из-за домов, раскачивал волнами троллейбусные провода, и странно было видеть над городом освещенные снизу рваные облака, похожие на нетающий дым. Тенишев шел и вспоминал слова Панина о жизни, которая всегда больше своих проявлений.

«Да, это настолько верно, что не зря Панин уловил в этих словах схожесть с цитатой, – думал Тенишев. – Как всякой мудрости, недостает им какой-то живой, мерцающей неточности, которая вдруг проснулась даже в этих летящих облаках, не похожих на себя. Конечно, несчастье и горе, как бы велики они ни были, поглощаются жизнью. Но та неосознанная радость, неотделимая от жизни, как ветер и воздух, – разве ее можно поместить внутри себя, растворить? Ее границы тревожны. Откуда я и куда, кто я и что я? – вопросы, которые запрещаешь себе задавать. Так и счастье боишься назвать, осознать, словно оно было всегда неразличимым и наконец разлилось по всей безграничной жизни – и в прошлое, и в будущее».

И Тенишеву вдруг стало стыдно: он заметил, что начал думать словами, словно читал умную, но скучную книгу. Так иногда бывало с ним во сне, когда он читал слова, придуманные им самим, но ни одного нельзя было вспомнить после пробуждения – они все оставались мертвы.

Ему вдруг захотелось не думать совсем, а двигаться в своих мыслях какими-то толчками, чувствами, как плыл когда-то под водой, угадывая направление к спасительному берегу.

Окна квартиры Анны были темны. Тенишев слепил снежок и бросил. Снежок упруго ударил в стекло и мокрой дорожкой пополз вниз. Качнулась занавеска, в окне появилась Анна.

Тенишеву показалось, что он уже видел когда-то ее лицо через мокрое стекло. Он вошел в подъезд и поднялся по лестнице. Дверь открылась. Они смотрели друг на друга и молчали, боясь слов. Анна прошептала почти беззвучно:

– Прости меня.

Тенишев неожиданно для себя сказал:

– Поехали со мной в деревню.

Вошел и сразу закрыл за собой дверь.

10

Он ходил по перрону у своего вагона, нащупывая в кармане два билета, и боялся времени. Казалось, оно сейчас мгновенно перескочит через оставшиеся двадцать минут до отправления поезда. И чтобы помочь времени растянуться, Тенишев вспоминал прошедшие ночь и день.

Чтобы отвлечь Анну от начатого ею разговора о расставании с ним, потому что она «не хочет испортить ему жизнь», он придумал мгновенно, что ему необходима ее помощь. Он специально говорил не о ней, не о Москве, а перенес все беды и горечи далеко, туда, куда они и должны поехать. Рассказал о жизни родителей в выселенной деревне, как им тяжело жить в своей обреченности, и его замысел заключается как раз в том, чтобы отвлечь родителей от их постоянных мыслей. Он приедет с невестой, подарит родителям совсем новые переживания, совсем другие, чем те, к которым они привыкли. Родители станут оценивать Анну, думать уже о ней. И совсем не важно, что будет в дальнейшем, главное, что это новое переживание для них – живое, из прошлой привычной жизни.

Тенишев рассказал сон, который ему на самом деле недавно приснился: он увозил отца на мотоцикле из деревни, и на обочине дороги стояли соседи, которые уже умерли. Он объяснил, что в их семье всегда придавали значение снам, и поэтому он не может сейчас оставаться в Москве. А поехать в деревню одному – только усилить то тягостное настроение, которое давно уже поселилось в родительском доме… И Анна согласилась – потому, что поняла свою необходимость, поняла, что может помочь.

Бригадиру дворников Тенишев объяснил, что его на несколько дней заменит однокурсник. Андрея долго уговаривать не пришлось: несколько дней побыть дворником для него было чем-то вроде проверки, потому что он и хотел, и не решался повторить уход Тенишева из общежития. На курсах свое предстоящее отсутствие Тенишев объяснил тем, что просят приехать на недельку престарелые родители. Анне он позвонил, когда уже купил билеты.

Отвлекаясь от того, чтобы в очередной раз со страхом посмотреть на часы, Тенишев удивлялся: как много всего вместил в себя прошедший день, и какими пустыми и быстрыми были эти минуты до отхода поезда – а вдруг Анна не придет? Он даже пошел еще на одну хитрость: когда ей звонил, то сказал, что дал телеграмму: «Приедем с Анной». И сейчас боялся – не пересолил ли в своих выдумках?

Оставалось пять минут. Проводница опустила порожек над ступеньками.

Тенишев смотрел на красный огонек семафора. Анна тихонько дотронулась до его плеча. Тенишев вздрогнул, обернулся и обнял ее.

– Провожающих в вагон не пущу, – строго сказала проводница.

– А мы едем вдвоем, – взглянула на нее Анна.

– Так и целуйтесь себе в поезде, а то останетесь на перроне миловаться!

– А можно в поезде, тетенька? – усмехнулся Тенишев.

– Можно, пока молодые, – уже дружелюбней буркнула проводница.

Они сидели в полумраке у окна и смотрели друг на друга.

– Ты думал, что я не приду?

Тенишев улыбнулся.

– Поезд ждал только тебя – видишь, сразу тронулся.

– Ой, правда, я всегда любила, когда поезд незаметно начинал двигаться, плавно-плавно, как во сне!

На стекле вздрагивали и собирались в прозрачные дорожки капли воды.

– Как во сне, – повторил Тенишев. – Смотри, какое зеркальное окно. И в нем совсем нет тревоги.

– Тревоги?

– У меня всю жизнь странные отношения с оконным стеклом, – усмехнулся Тенишев, – с самого детства. Наверное, потому, что я часто болел и подолгу смотрел на улицу из окна. Глядя через стекло, я чувствую какое-то препятствие, запрет внутри себя. Что-то вроде невозможности дышать полной грудью. И в музеях не могу смотреть картины под стеклом. А сейчас стекло словно превратилось в зеркало – я вижу в нем тебя.

Анна посмотрела в окно – их взгляды встретились в темноте.

– Вот и ты смотришь на меня оттуда, – улыбнулась она.

Дверь купе отъехала в сторону, вошла проводница:

– Давайте билеты. Повезло вам, без соседей. Да и весь вагон почти пустой. Никто не хочет в нашу радиацию ехать. Ну, располагайтесь и приходите за постелью.

Только сейчас Тенишев заметил, что кроме его маленькой наплечной сумки на скамейке стоит большая сумка Анны и продолговатый сверток. Все это он в волнении и спешке машинально дотащил до купе.

– У тебя так много вещей?

– Ну, там… Я ведь знала, что тебе будет не до этого, я и собрала кое-что твоим родителям из московских гостинцев. А это – картина.

– Твоя?

– Да. Родителям подарим. Только надо рамку сделать. Сможешь?

Тенишев улыбнулся:

– Родители точно решат, что мы уже поженились.

– Ну почему? Ты ничего о нас не говори – скажи, что просто… дружим. Ты же говорил, что они сами додумают все, да?