Золотой эшелон - Виктор Суворов

Сколько ему в жизни раненых доводилось в чувство приводить, первую помощь оказывать, врача не дожидаясь. Аптечку походную рывком разорвал — и флакончиком прямо в нос ей. Трепыхнулась Оксана. Тихо ей, тепло — зачем же потревожили? И чувствует: раздевают ее совсем. Этого она позволить не могла и рванулась, закрываясь. Обозлился Зубров: было бы что прятать!

— Знаешь, подружка, сколько я таких, как ты, в жизни видел! Лежи, не дергайся!

Обидно ей стало, что и слез не сдержать. А Зубров ее лапами поднял — и в душ. Горячей воды нет. В этом он уверен, но видит, что промокла и замерзла она так, что и до беды недалеко. И сейчас любой душ, пусть самый холодный, — во спасение для нее: кровообращение срочно восстанавливать надо.

Включил он воду, взвизгнула Оксана от холода, но кричать ей долго гордость не позволила. Зубров всю ее мочалкой растирает. А вода потоком — и на одежду его, и на пол рубки командирской. Вытащил — и давай полотенцем жестким растирать, потом достал из запаса своего бутылку водки с золотой этикеткой «Адмиралтейская», налил серебряную чарочку: пей. Аж огнем ее всю прожгло. То-то.

Теперь он водкой край полотенца смочил и уж окончательно ее растер и одеялом укрыл.

Жизнь мотала полковника Зуброва по таким холодным и мокрым местам, что и вспоминать не хочется. И потому в любой ситуации любил он восполнить недостаток комфорта в прошлом и обозримом будущем. Ценил он куртки меховые, плащи непромокаемые, обувь добротную, постель мягкую. Когда мог — имел с собой и подушку лебяжьего пуха, и одеяло верблюжьей шерсти. Не всегда и не часто такое бывало, но тут в поезде именно такой момент выпал.

Быстро согрелась Оксана под одеялом, ушел озноб, только обида не ушла. Уязвил ее полковник упоминанием о многих женщинах, которых он тоже раздетыми видел. Казалось бы — какое ей дело, мало ли что в жизни бывает. Но нет, захотелось и ей уязвить его, сказать что-то обидное. Зубров тут же рядом крутится, нехитрый очень запоздалый ужин на двоих готовит: банки открывает консервные, мясо копченое офицерским ножом пластает, овощи достал, водки понемногу в две стопки разлил.

Посмотрела Оксана на одежду его, под холодным душем измоченную, на щеки небритые, на сапоги грязные и полюбопытствовала:

— А вы всегда, полковник, в таком виде ходите? А перед подчиненными не стыдно?

Смолчал Зубров, только кубометр воздуха с шумом вздохнул. А она продолжала:

— Сбросьте сапоги свои великолепные, побрейтесь, душ примите. Жаль, воды горячей нет. Меня можете не стесняться: я таких, как вы, полковник, знаете сколько встречала? А если очень стесняетесь — я отвернусь.

И отвернулась.

И тут сдержался Зубров. Права девчонка. Просто комнатка маленькая совсем, да и ею же, неблагодарной, занимался. Ладно. В рубке навел порядок революционный. Разделся. Одежду и сапоги в соседнюю комнату выбросил. Ледяной водой долго с удовольствием мылся. Привычен. Бодрость по телу разлилась. В аварийном свете не очень себя видно, но ничего: выбрился тщательно. Растер щеки дорогим французским одеколоном: у начальника разведки Одесского военного округа такие вещи даже и в смутное время имелись в запасе. Закутался в теплый халат, завязал на шее шарф шелковый и позвал:

— Товарищ принцесса, можете повернуться!

Окинула его взглядом, одобрила мысленно. Но тут же представила полковника в этом самом халате с золотыми китайскими дракончиками, в такой вот приятной полутьме, в обществе роскошной дамы. Дама эта представлялась ей лет тридцати, блондинка этакая, чуть полнеющая. Так и сузились зрачки у Оксаны от ненависти. Но в аварийном свете этого было не различить.

Подал ей Зубров чарочку. Сам выпил умеренно. И она выпила храбро: хорошо, что водка «Адмиралтейская» ото всех других водок особой мягкостью отличается. Чуть к еде притронулась — и почувствовала вдруг, как голодна. Но блондинка та стервозная сильнее голода оказалась. Так и видит Оксана эту бабу рядом со своим полковником. Оба спокойные, уверенные, никуда не спешат… Так ей себя жалко стало, так за себя обидно! Сама она себе представилась мокрым щенком, потерянным в жуткой черной степи. Нашел ее человек, вытер-высушил, накормил, спать в тепле уложил. Бережет, жалеет, а за человека не считает. Пожевала Оксана ломтик булки — вот и весь ужин. Полковник тоже не засиживался. Спросил взглядом, налить ли ей еще водочки. Не налить. Налил тогда себе, выпил и откланялся:

— Спокойной ночи, детеныш.

И опять взорвало ее. Да кто ему дал право обращаться с ней, как с ребенком! И захотелось уязвить полковника, да он уже вышел в командный пункт и дверь за собой закрыл.

— Полковник, вы куда убежали? Вы что — женщину испугались?

— Какую женщину? — не понял полковник за дверью. Хуже этого ее никогда не обижали. Стечкина бы сюда, она б ему показала! Но стечкин мирно лежал на своем месте. А с полковником рядом был другой револьвер, когда она распахнула дверь и сидел он, повесив руки, и глаза у него были неживые. И сейчас он там же сидит. Ее уложил, а сам сидит и смотрит перед собой.

— Вы не спите, полковник?

— Нет.

— Мне холодно.

Молча вошел, снял с вешалки шинель, укрыл ее поверх одеяла и вернулся за дверь. Если ему снова сказать, что холодно, то он укроет ее еще чем-нибудь, а сам все будет сидеть и смотреть…

— Полковник…

— Да.

— Мне страшно.

Тут он вошел и присел рядом на край поверх одеяла. В своем халате с китайскими дракончиками. И тут она снова представила всех женщин, которых он знал раньше. Почему-то их было четыреста шестнадцать, и она ненавидела их всех и каждую в отдельности.

— Полковник, правда, что у вас было много женщин?

— Правда.

— Четыреста шестнадцать?

— Не знаю, не считал.

Надо бы тут Зуброву так же безучастно подтвердить, что да — четыреста шестнадцать. Но заявить, что он их даже не считал, это уж слишком. Если бы все женщины оказались рядом — Оксана бы их просто загрызла, даже и пистолета не надо бы. Но женщин тут не было, и она укусила Зуброва — больно. Хоть не так больно, как ей бы хотелось. В шею укусила. И в губы.

— Эй, девочка, с огнем шутишь!

Сказал это полковник внешне спокойно, и потому она не поняла, что это предупреждение было единственным и последним.

Глава 16

— Полковник, ты не спишь?

— Не сплю. Меня, между прочим, Виктором звать.

— А как тебя мама называла?

— Спиногрызом. А тебя?

— Ксаночкой…

— Бедный мой детеныш…

— А ты правда сегодня хотел стреляться?

— Дурочка, с чего ты взяла?

— Так. Показалось.

— Ну и перекрестись.

— Я тебе хочу сказать… Ты не будешь смеяться?

— Не буду.

— Честное слово?

— А без этого ты не можешь?

— Я теперь все могу. И смейся, пожалуйста! Я тебя еще тогда полюбила. На площади. Ты тогда был такой…

— С разбитой мордой?

— Не смей смеяться! Укушу!

— Ах, ты опять кусаться?

Простила Оксана всех своих предшественниц. Позавидовала каждой немножко и каждую пожалела: каково ж им было расставаться? С тем она и уснула, обняв его, стараясь удержать рядом хоть до утра. Ее все еще пугал вороненый пистолет.

Засерело в бронестеклянных триплексах. Минуточку бы еще полежать вот так, чтоб ее щека на плече. Или пять… Или десять… От таких мыслей, Зубров знал, одно спасение — рывком вскочить. Так разбудить жалко. Осторожно высвободился из обнимающих лапок. Нет, спит. Ее теперь до вечера не разбудишь. Укрыл потеплее: отоспись и за меня, малыш. В школу тебе не идти.

Развернул дальномер-перископ, осмотрел все вокруг поезда. После пьянки многие только к полудню проснутся. Это хорошо. Лучше под контроль брать по одному и мелкими группами, чем всех сразу. Пока брать некого. Спят. Не теряет Зубров времени: побрился-помылся, форму выгладил и за сапоги взялся, временами в перископ поглядывая. Обзор почти на полный круг, только прямо назад смотреть мешает зенитная башня и корпус тепловоза.

Вот и первая пташка: Салымон у последней платформы поднатужился да и поставил перевернутый ГАЗ-166 обратно на колеса. Не иначе — сорваться решил. Вообще-то правильное решение: что хорошему солдату в этой банде делать? Но вы, голубчики, у меня к вечеру бандой уже не будете. И ты, Салымон, никуда сейчас не поедешь. Пока я не прикажу. Хотел уж Зубров выйти, но передумал: не пойдет же хороший солдат в степь, не захватив запаса с собой. Особенно если банки консервные кто-то в грязь высыпал.

Точно. Вот Салымон расстелил брезент, где посуше, — и давай банки и ящики собирать. Собирай, Салымон, собирай. А мы пока последний глянец на левом сапоге наведем. Поглядывает Зубров на Салымонову работу и думает: сам Салымон не уйдет. Эту свою бубновую кралю прихватит. А вот и она, голубушка, из вагона выглядывает. Так. Взвалил Салымон на спину узел, для нормального человека неподъемный, и к машине его потащил. Вот теперь пора. Открыл Зубров броневой люк и легонько на землю спрыгнул.