Золотой эшелон - Виктор Суворов

Тут Оксана в первый раз встала со своего места, нажала рычаг — и заслонка сорвалась со стопоров, прищемив подонку пальцы. Но и свет перекрыла полностью, вроде как выключателем щелкнули.

Так и сидела Оксана в темноте, не зная — день ли, ночь ли. Зубров все не шел. Где же он, господи? Не убили ж его? Или убили все-таки? Или он сейчас из последних сил отмахивается, пока она тут в купе отсиживается?

Сорвалась Оксана с койки, с грохотом во всю ширь распахнула дверь и ступила из одной темноты в другую. Вернуться за фонарем? А где фонарь? В рубке света нет — щелкай не щелкай. Ощупала все вокруг — нет фонаря. Но должен ведь он быть! Если полковника разбудят ночью в абсолютной темноте, то его правая рука должна до фонаря дотянуться. Оксана легла на спину, затылком на его подушку. Да где же? Стоп, дурочка, у полковника ведь руки длиннее! Слегка привстала, протянула руку, и ощутила ребристый холодок. Нашла кнопку, и яркий столб света уперся в потолок.

Теперь — вперед. Коридором — к выходу. А вдруг поздно уже? Она с трудом открыла запоры на броневых дверях. А двадцатизарядный стечкин так и остался в рубке.

Бегом вдоль поезда, бегом! Вот и тепловоз. Как ветер свистит-то! Поручни холодные, дождем вымочены. Ступеньки высоко от земли. И дверь заперта. Посветила Оксана в окно фонарем — вроде никого нет. Тогда — во вторую кабину. Тут дверь открыта, но и тут никого. Тогда дальше, мимо цистерны чумазой, на платформу. Ой, мамочка, не влезу! Влезла. Тут контейнер какой-то. Прощупала его фонарем. Из дальнего угла глянули на нее чьи-то волчьи глаза. И еще пара, и еще. Зарычали, светом ее потревоженные, и, звякнула бутылка о стену, у самого ее лица, осыпав осколками. Не смотрела она больше в контейнер, поняла, что тут ее полковника нет.

Тогда в вагоны. Прошла все три коридорами. Как прошла, как миновала дикие драки, как живой осталась, — она того не знала и не помнила. Нет, уважение к Зуброву не защищало ее теперь: не было уже уважения. Наоборот, если бы признал в ней кто девчонку из командирской рубки — то не прошла бы она дальше первых полок, тех, что у самой двери, на которых шло главное веселье. Но не узнавали пьяные в этом щупленьком солдатике лица противоположного пола: форма уберегла. А может, и не форма, а что другое. Но ни кулаком, ни штыком, ни лопатой не зацепили ее в двух первых буйных вагонах. А третий уж успокоился. Храп да стоны. Что-то Оксане подсказало, что тут фонарь включать не стоит — только пьяные морды слепить. Не мог быть ее полковник среди пьяных, сонных и раненых. Он или убит, или среди трезвых.

На фоне окна вдруг увидела чью-то гигантскую фигуру, явно не пьяную, не храпящую и не стонущую. Поняла, что не полковник это, и скользнула мимо незамеченная. В темноте она уже многое различала, и фонарь ей не нужен был. Она прижимала его к груди просто так, вроде защищаясь им.

Где же полковник, где он?

Оставалось только вернуться в бронированный вагон и искать там.

А где ему еще и быть, как не на командном пункте! Может, он и сидел там целый день, прямо за стенкой? Командный пункт, как и командирская рубка, закрыт броневой дверью ото всех посторонних. Из коридора не войдешь, если изнутри заперто, но ведь между собой командный пункт и рубка разделены только дверочкой легонькой! Как же она, дуреха, не догадалась заглянуть за эту дверку перед тем, как начать свой путь вдоль всего поезда! Но ведь тихо было за той дверью… Вот это и страшно, что тихо.

Кошкой неслышной, вымокшей и дрожащей, сгибаясь, чтоб устоять на ветру, вдоль всего эшелона — обратно туда. Успеть бы только, мамочка, только бы успеть! Что успеть — она и сама не знала.

Зубров тем временем проигрывал, и чем дальше, тем крупней. Играл он в рулетку. В гусарскую рулетку. В самую захватывающую игру, какую только придумали люди. И гордился Зубров тем, что придумали ее русские офицеры. Играл он сам с собой, точнее, с судьбой своей. Но пошаливала судьба.

Достал он свой «магнум», от которого так и пахнуло свежестью афганских перевалов. Зарядил. Не шестью патронами, а одним только. Остальные пять отверстий барабана оставил пустыми, крутанул магазин и приставил дульный срез к виску. Крутится весело барабанный магазин у самого уха. Но нет Зуброву сегодня удачи: щелкнул курок по пустому месту. Глянул, сильно ли судьба ошиблась. Нет не сильно: патрон в следующем отверстии сидит.

Если б можно было кого — на дуэль и честь свою защитить! Но кого тут в степи вызывать? Сентябрь ли месяц, дождь ли, ветер? Вот и крутит Зубров барабанный магазин по новой. Хоть и знает, что секундантов в этой дуэли нет. А что у него осталось на свете, кроме офицерской чести? Не ее ли Зубров блюл в чистоте — пуще даже, чем сапоги свои ослепительные? А теперь и ее не уберег… Волчара спецназа, зверюга-офицерище, матерый комбат, целовавший шелка самых знатных гвардейских дивизий, сидит тут в углу. И сапоги его в первый раз за всю службу не чищены. Нет ему дела до них теперь, когда честь его дегтем измазана, как ворота деревенской потаскухи.

Крутанул полковник снова барабан — со злостью, чтоб вертелся подольше. Вспомнил прежнего владельца револьвера своего: то был большой человек, бородой заросший по самые глаза. Видно, из главных, из сильных. В нем Зубров лидера почувствовал. И не то что Зуброву жалко было его в бою убивать. Но после боя затосковала как-то душа. Вроде как себя убил, казалось. Потому, хоть особой чувствительностью он не отличался и убивать привык, — взял себе полковник револьвер того человека и не отдал в трофейную команду. И владельца первого в лист своих боевых заслуг не вносил. Вспомнил Зубров тот снежный перевал и нажал на спуск.

Ну же, бородатый! Пускай хоть твой револьвер порадуется! Черта с два. Уж как не повезет — так не повезет. Тогда степень риска увеличим. Загнал Зубров еще один патрон. Только успел крутануть — как дверь кто-то дернул. Не дают человеку в рулетку поиграть! Кого тут еще черти принесли? А шаги уже в соседней комнате — в командирской рубке. Отворилась дверка, и по глазам Зуброва полоснул луч.

Он не знал, что Оксана ищет его. Он про девчонку и забыл совсем. А она ясно видела уже момент, когда войдет она в тесную кабинку командирского пункта — и не застанет там никого. И тут уж будет всему конец, и пускай тогда дождь и темнота до скончания века. Вот и броневая дверь. Рванула — заперто. Ну, тогда через рубку. Дверь осталась распахнутой, как она и оставила. И стечкин двадцатизарядный на том же месте лежит. Вот потянешься за ним, а тебя кто-то притаившийся из темного угла — за горло! Страшно шагнуть. Прыгать надо.

Прыгнула, схватила, дверь броневую за собой захлопнула с лязгом и заперла. Перевела дыхание, теперь уже спокойнее рубку осмотрела, все углы обшарила фонарем. Теперь и пистолет вроде ни к чему. Осталось открыть последнюю дверь — и убедиться, что Зуброва и там нет. И открыла, уже ничего не боясь. И первое, что выхватил луч, — были два грязных сапога сидящего на полу человека. Он смотрел на нее равнодушным взглядом. Рядом на полу сверкнул вороненый револьвер. Оксана, конечно, о гусарской рулетке понятия не имела, но испугалась снова: неживые глаза сидящего! Но тут он шевельнулся и что-то спросил, и Оксана без сомнения узнала своего полковника. Этого ей было достаточно. Зазвенело что-то у затылка, и понесло Оксану, понесло — влево и вверх, закружило по спирали, и стало ей тепло и легко.

Подхватил Зубров девчонку на руки — мокрую и холодную совсем. Живая, нет ли — не понять.

На кровать ее. Голову ниже. Подушку к чертям долой. А ноги повыше. Ничего во мраке не разобрать. И фонарь ее разбился при падении. Рубанул выключатель. Нет света. Тогда на ладонь выше — выключатель аварийного освещения. Щелкнул, и плохо ему совсем стало. Даже когда в гусарскую рулетку играл — и то на душе веселее было.

Свет аварийный — синяя лампочка под потолком. С детства любил Витя Зубров синий свет в вагонном купе. Стучит себе экспресс одиннадцать суток. Как сейчас помнил Зубров те ежегодные поездки. Одиннадцать суток туда, одиннадцать обратно: курьерский поезд «Москва—Владивосток». Прет экспресс, стучит на стыках, по два раза в сутки останавливается — и то для того только, чтоб локомотив поменять, как лошадей почтовых в былые времена. А по вечерам отпускные офицеры в карты режутся, и папаша Витин — всей компании голова. А по ночам — свет синий-синий в купе, и колеса: та-та, та-та. Красота.

А вот сейчас испугал его синий свет. Лежит на койке девчонка, вроде ребенок, а вроде — женщина уже. Лицо правильное и белое-белое, а в синем свете — мертвое совсем, и оттого, может быть, прекрасное, в окончательном совершенстве.

Взревел полковник зверем. Жалко красоту такую смерти отдавать. Рванул рубаху на ее груди и тельняшку полосатую спецназовскую. Весь свой опыт выложил, сердечко ее массируя. Сдохну, а такое добро не отдам безносой! Может, сгодится кому еще. Жалко полковнику вещичку, так ладно сработанную, терять. В армии приучили бережно относиться ко всяким ценностям.